К.Г. Паустовский - Астаповские пруды

Снег выпал только к Новому году, а до тех пор лежал над полями холодный туман. И, будто весной, с утра до самой темноты орали в старых вязах суетливые галки.

Вязы росли около колхозной чайной. Помещалась чайная в деревянном доме, на втором этаже. Дом стоял на выезде из поселка. Из окон чайной была видна железнодорожная станция: навалы каменного угля, огни на стрелках, зажженные днем из-за зимнего тумана, и клубы паровозного пара. Пар этот, казалось, ударялся о низкое пасмурное небо и расплывался вширь, сгущая морозный туман.

За станцией тянулась снежная равнина. И только далеко, на самом ее краю, были видны метлы облетевших тополей.

Бывалые люди, когда приезжают зимой в незнакомые места, прямо со станции идут в колхозную чайную. Прежде всего чтобы обогреться, а затем уже чтобы очутиться, наслушавшись разговоров, в гуще местных событий и дел.

Время было раннее. В чайной, кроме меня, пили за столиком чай две женщины – пожилая и молоденькая в красном клетчатом платке. Да в сторонке, у окна, сидел смуглый парень в синем ватнике, с гармоникой на коленях. Он изредка растягивал гармонику, тихо проигрывал вступление к вальсу и опять надолго замолкал.

Потом в чайную шумно вошел косматый старик и втащил с собою целую тучу тумана.

– Почтение, граждане! – сказал старик, стащил шапку и вытер рукой бороду. – Нахмурилось небо. Как бы снежок не посыпал. А то уж и вправду мы его заждались.

– Здорово, дед! – ответила из-за стойки подавальщица Саня, коренастая девушка в белом фартуке.

– У меня старость молодая, – ответил старик. – Дед-то я дед, а силу свою держу при себе. Не отпускаю.

Старик подошел к женщинам:

– Разрешите присесть. Время не позднее, и есть, значит, у нас возможность развернуть разговор про колхозную жизнь. И про все остальное. Верно, красавица?

– Красавицы все в Москве, – ответила девушка. – Туда за ними и поезжай! Ежели они тебе так уж больно нужны.

– А то как же! – убежденно воскликнул старик. – Красота жизнь озаряет. Сама ты красивая, а прикидываешься дурнушкой. Это, милая, грех!

– Что ты! – ответила девушка и покраснела. – С чего это ты взял?

– Будет девчонке паморки забивать! – сердито вмешалась пожилая женщина. – Нашел бы лучше иной разговор.

– Всякий разговор имеет свой смысл, – неожиданно сказал негромким голосом гармонист, – ежели к нему подходить со всей серьезностью.

– Вот-вот! – обрадовался старик. – Слыхали? А вы уж и рады на старика навалиться!

Девушка искоса взглянула на гармониста и покраснела еще сильнее. В чайную вошел матрос с Деревянным сундучком, чисто выбритый и строгий. Он поставил сундучок у стены и подсел к столику, где сидел гармонист.

– Отгулял, браток? – спросил гармонист. – Опять на море?

– Отгулял, – коротко согласился матрос.

Гармонист тронул гармонику, тихо заиграл и так же тихо запел:

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали,
Товарищ, поедем далеко,
Подальше от нашей земли…

– Да-а, – сказал старик, дослушав песню. – Уезжает, значит, матрос в свои морские края. И никто по нем не плачет, никто его не провожает. Чем это, например, объяснить?

– Мать у меня старуха, – ответил матрос. – Ей не под силу.

– Это я хорошо понимаю. Только не об этом разговор. Неужто во всем колхозе не нашлось красавицы, чтобы с тобой попрощаться? Или там, на море, девушки лучше наших?

– Опять ты встрял со своими красавицами! – прикрикнула на старика пожилая женщина. – Другого рассуждения у тебя нету, старый бес!

– Эх, Прасковья, жизнь твоя вдовья! – вздохнул старик. – Я с тобой спорить совсем не желаю. Моя ли правда, иль нет – пускай общество нас рассудит.

– Уж оно рассудит! – с угрозой сказала пожилая женщина. – Ты на общество не больно надейся.

– Вот я и говорю, – сказал старик, как бы не слыша этих слов женщины, – что красота жизнь озаряет. Но к этому выводу нужно, мои милые, правильный сделать подход. Придется издалека заводить разговор, потому что, как я вижу, сидит здесь человек не нашего района, – старик кивнул в мою сторону, – Ему мои слова могут показаться в диковинку.

– А ты не наводи тень на ясный день, – заметила Саня. – Это человек московский. Он тебя отлично поймет.

– Вы, гражданин, – повернулся ко мне старик, – про наш район небось не слыхали? Так я вам должен об нем обсказать. Местность наша от самой седой древности была безлесная и безводная. Ближняя от нас река протекает далече, в ста километрах. И лесу у нас не было. Так, кой-где торчали рощицы. Все леса ушли к северу, на ту сторону Оки. Что говорить, там край хвойный, многошумный. А у нас кустику махонькому – и то не нарадуешься. Опахиваешь его со всем старанием, чтобы не задеть, не повредить.

– Ты про красавиц обещался рассказать, – напомнил старику гармонист, – а тянешь не в ту сторону.

– Як этому весь разговор подвожу. Потерпи, все в свой час узнаешь. Да-а! Советская наша власть терпеть такое положение, конечно, не может. Вышло постановление – городить плотинами овраги, прудить колхозные пруды и вдоль полей сажать повсеместно кудрявый лес.

– Да ну? – насмешливо спросила Саня. – Твои новости, дед, малость зачерствели.

– Будет и поновей разговор, – невозмутимо пообещал старик. – Ты вперед меня не заскакивай. Да-а! Леса, конечно, посадили. Это всем известно, поскольку мы сами их сажали, те леса. Третьего дня ехал я мимо Землянских посадок. Снежок выпал, а над снежком стоят сосенки, низенькие такие, свеженькие, и зеленеют далеко-далеко – насколько можно взором объять. Я лошадь остановил, слез с телеги, присел около сосенок этих, варежку снял и сижу, то одну, то другую сосенку трогаю. Гляжу – живут! Тянутся! «Эх, говорю, внучки вы мои милые! Хоть бы поглядеть, как вы до моего росту дотянетесь, да как под вами гриб маслюк из-под мха вылезет весь в соку, как в липучем своем молоке».

– Ах, хорошо! – вздохнула Саня. – Мы только с чужих слов и знаем, как грибы обирать.

– Ты погодь! Да-а. С лесом это, конечно, все правильно! Теперь иной разговор – на предмет прудов. Астаповские пруды небось все видели?

– Чего зря спрашивать! – сказала пожилая женщина. – Знай, не вчера родились.

– Новенькие пруды, а вода в них стоит под самую кромку. Под самый берег. И, скажи ты мне на милость, всего только год тем прудам, а мальков в них шнырит черт-те сколько! Миллионы! Глянешь в воду – прямо засмеешься. Ей-богу! Чистота, глубина, прохлада! Земля воду из тех прудов пьет – не напьется. Да не одна земля. Коня приведешь напоить, так он, понимаешь, воды насосется, а уходить не уходит. Неохота ему от воды уходить. Животная тоже по воде истомилась. Стоит, нюхает, фыркает – большое ему, видать, удовольствие от обильной воды.

– Слушай, дед, – сказал гармонист. – Ты это нам не рассказывай. Это мы и без тебя знаем. Ты обещанное расскажи.

– Обещанного три года ждут, – заметил матрос.

– Ага! – с торжеством сказал дед. – Не терпится вам услыхать про красавиц? Ну что ж! Будет вам и эта тема обсказана. Я к ней уже, можно сказать, совсем подобрался. Вы меня только не сбивайте, не торопите. Да-а! Для Астаповских прудов народ плотину возводил сообща. Ну, значит, копали-копали– не гуляли! Набрасывали землю да трамбовали, а перед самым, можно сказать, концом все дело прижухло. Заладили дожди. Льют и льют, будто небо издырявилось на манер старого ведра. Хлещет из него вода бесперечь сутки за сутками. Как тут работать! А плотину требуется догнать до мерки. Это уж обязательно. Это – закон! Народ, прямо сказать, приуныл. Земля к лопатам липнет, будто смола, – не вытянешь из земли лопату. Чистая беда! А сроки подходят. Он, срок, вещь такая, что ежели его упустишь, то никак не вернешь. Время-то руками не схватишь, не остановишь.

– Это уж как всегда! – вздохнула пожилая женщина.

– И вот слушайте, что тут случается. Да-а. Случается простое обстоятельство. Приходят на плотину для подмоги девушки из садоводческого техникума, из Радищевки. Целой бригадой. Силы у них, конечно, маловато. Они привыкли с деревцами и кустиками дело иметь, а не с глиной. А глина, она, брат, как жидкий чугун. И находилась среди тех девушек одна, – имени ее я не упомнил. Она у них была вроде как бригадирша. Облик у той девушки, врать не буду, очень заметный. Косы длинные, будто золоченые, а глаза серые. Останавливающие глаза. Говорят, наши бабки из серебряных кувшинов умывались талой водой. Оттого и румянец у них пылал во всю щеку. И блеск был в глазах. Может, все это и басни – не знаю. Скорей всего басни! Откуда у наших бабок могли объявиться серебряные кувшины! Несообразность, понятно. Я это к тому говорю, что у той девушки-бригадирши румянец был такой, будто она и по правде умывалась студеной водой из серебряного кувшина. Начала она работать. И понимаешь ты, какое дело, – дождь не стихает, все сыплет и сыплет с небес, а людям уже мнится, что солнышко тучи вот-вот пронижет и польется на землю таким светом, такой теплынью, что загорятся, запестреют, жаворонками запоют все наши поля. Иной человек выбьется из сил, да глянет на ту девушку, на легкость ее, на красоту, улыбнется она тому человеку, будто одарит его ни за что ни про что полным счастьем, – и тот человек начинает работать, прямо тебе скажу, как герой, – глина у него так и летит из-под лопаты.

– Ну, и как? – спросил матрос. – Догнали плотину до мерки?

– Догнали! В свой срок. И что ты скажешь, – как кинули последнюю лопату земли, тут солнце и засияло. И пошло пылать над полями, сушить травы. И перекинулся тот пар от полей ввысь, в небеса. И поплыл над ними облаком. Так-то, милые! Кто бы мне теперь ни сказал, что красота живет в мире без пользы, я ему нипочем не поверю. Потому что я утверждение в обратном получил. Вот вам и весь сказ. Складно я говорить не учен. Так что вы не обессудьте, ежели что не так.

– Каждый человек чувствует совершенство, – заметил матрос. – Иначе он не человек, а сачок.

– А наша красота, – жалобно сказала пожилая женщина, – нынче увяла.

– Небось обидно? – спросил, старик.

– Да нет! Чего ж там обидно! Ежели бы знать, что от нее была в свое время людям радость, так чего ж обижаться. Обижаться грех. Только вот знать этого я не могу.

– Может, и была, – сказала Саня. – Ты так думай. Тогда тебе легко будет жить, Прасковья.

– Спасибо и на том, – тихо ответила Прасковья, завязывая в узелок пряники.

Один гармонист молчал. Но как бы в ответ на рассказ старика, он снова тихо заиграл и запел:

Слышен звон бубенцов издалека, –
Это тройки знакомый разбег…

– Ну, мне пора на станцию! – сказал матрос и встал. – Счастливо вам оставаться.

– Прощай, сынок! – ответил ему старик. – Так-то тебя никто и не проводит! Вот незадача! Мне, что ли, пойти?

– Сиди, дед! – отозвалась молоденькая женщина, и в голосе ее что-то тихонько зазвенело. – Я его провожу. Вот с ним, с гармонистом.

– Важно! – ответил гармонист и встал. – Проводим мы его с песней. Пожалуйте, товарищ флотский, вперед!

Но матрос пропустил сперва молоденькую женщину и вышел следом за ней. А позади пошел гармонист.

– Ну вот, – сказал старик. – Я не зря про снег поминал. Глядите, как сыплет!

Все взглянули в окно. Крупный отвесный снег валил с неба. Все побелело вокруг. Снег как будто осторожно зажал рот всему живому, – тишина стояла над поселком. Стихли галки, не было слышно паровозных гудков, и только издалека долетал сквозь пелену снега звук гармоники.