К.Г. Паустовский - Поселок среди скал

Конечно, это была однообразная и невеселая жизнь. Никто против этого не спорил, кроме учителя Кингли. Да, собственно говоря, и Кингли соглашался, что жизнь в этом поселке, затерянном на берегу океана среди серых скал, лишена всяких событий. Но вместе с тем он утверждал, что где бы человек ни жил, он всегда жалуется на однообразие окружающей обстановки. «Иначе не может и быть, – говорил Кингли. – Человек – существо непоседливое».

Кингли был молод и краснощек. Он начитался хороших книг, а это обстоятельство, как известно, рождает у человека беспокойство. Беспокойство это принято называть «святым».

Престарелый священник Кларк сомневался, чтобы столь высокий термин, как слово «святой», можно было применить к тому нервному состоянию, которое появляется у человека после чтения светских книг. Но Кларк не спорил с Кингли. Это было бы утомительно и бесполезно.

В энциклопедическом словаре об этом поселке было сказано следующее:

«Иверсайд – рыбачий поселок на крайнем северо-западе Шотландии, на побережье Атлантического океана. Бесплодная, каменистая местность. Сырой и холодный климат. Сильные западные ветры. Скудная, преимущественно травянистая растительность. Население (2000 человек) занимается рыбной ловлей и выкармливанием свиней, для чего собирает морские ракушки. Гавани нет. Прибрежные скалы, частые туманы и штормы препятствуют судоходству. Почта. Телеграф. Церковь. Начальная школа. В километре к северу от Иверсайда, на мысе Дуг, – маяк с проблесковым огнем (зеленый и белый свет; чередование вспышек – 30 секунд)».

С этого маяка Дуг, собственно говоря, и следовало бы начать наш рассказ, так как смотритель его Фрэд Диксон и его дочь Джейн сыграли заметную роль в том событии, о котором будет речь впереди.

Но до начала рассказа нам следует, хотя бы бегло, познакомиться с жителями поселка. Это поможет нам разобраться в том, я бы сказал, бурлящем котле страстей, которые владели населением Иверсайда в течение суток, когда с маяка Дуг в шесть часов утра был замечен в тумане на западе… Но об этом речь, как я только что упоминал, будет впереди.

Итак, о жителях. Пожалуй, самыми заметными жителями поселка были мальчишки. В Иверсайде их было около ста. Если не считать самых маленьких, никак не влиявших, в силу своего нежного возраста, на общественную жизнь поселка, то число мальчишек сократится до пятидесяти.

Но и пятьдесят мальчишек, которые ходят в помочах, склонны к преувеличениям и дракам, непременно желают знать все на свете и недоверчиво относятся к советам взрослых, – грозная величина.) Ее никак не сбросишь со счетов.

Как во всех рыбачьих поселках, в Иверсайде было много вдов. Что говорить, когда-то это были быстроногие девушки-хохотушки с влажными губами. Но океан и войны отобрали у них мужей. Женщинам остались в удел только терпение и печаль. Если нет радости, то печаль, говорят, тоже помогает людям кое-как протянуть остаток жизни. Печаль питается воспоминаниями. Если человеку нечем украсить свое существование, он предается воспоминаниям. Одно только плохо: мало находится самоотверженных людей, способных слушать чужие воспоминания, – у каждого с избытком хватает своих.

По утрам, во время отлива, когда океан, курясь холодным туманом, уходил от берегов, десятки женщин спускались со скал с большими корзинами за спиной и собирали ракушки для свиней.

Молодых мужчин в Иверсайде почти не было. Они рано уходили из родных домов и, уходя, никогда не оглядывались: оглядываться считалось дурной приметой. Они плавали на пароходах и рыболовных судах или работали на корабельных верфях в Глазго и Бельфасте.

Девушки редко покидали поселок. Девушек было много, но свадеб мало. Может быть, поэтому в Иверсайде их справляли очень торжественно. Правда, в поселке не было живых цветов. Комнаты убирали бумажными розами. Но отсутствие цветов искупалось блеском глаз, свежестью щек и разноцветными лентами в волосах. В серые дни эти ленты безусловно украшали угрюмый пейзаж Иверсайда.

Цветов в поселке не было, но было много омелы. Она росла на ветках старых вязов около школы.

Омелу в троицын день развешивали по стенам. Ее дарили друг другу на семейные праздники. Издавна это растение считалось у жителей поселка символом дружбы и мира.

Нам остается сказать еще несколько слов о жителях поселка, прежде чем перейти к цели повествования – к тому дню, память о котором будет, возможно, передаваться в Иверсайде из поколения в поколение, пока существует омываемый туманными морями Альбион.

В Иверсайде, конечно, был, как это принято в каждом приличном поселке, свой чудак, по прозвищу Джон Старое Ведро. Он был лудильщиком. Но, правду сказать, это ремесло занимало небольшое место в его жизни. В действительности Джон был болтуном, разносчиком всяческих историй и певцом на свадьбах. Пел он глухим голосом, напоминавшим гул заржавленного ведра.

Полной противоположностью Джону был доктор Конрад – угрюмый, тяжеловесный человек в черном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Говорил он только в случае крайней необходимости. Чадящую свою трубку он вынимал изо рта не дольше чем на две-три минуты, когда исследовал больного. Он не употреблял стетоскопа и предпочитал выслушивать пациента холодным ухом. Трудно сказать, сколько детских слез вызывало это всегда мокрое от дождей и туманов докторское ухо.

Существовал в Иверсайде еще полицейский Фэрти – долговязый и медлительный ирландец, страдавший ревматизмом. Это обстоятельство часто мешало ему при исполнении служебных обязанностей.

Я не говорю о пожилых мужчинах-рыбаках. Они были удручены заботами и потому немногословны. Да их нельзя и считать постоянными жителями Иверсайда. Две трети своего времени они проводили на море, а последняя треть как-то незаметно растворялась у них между домашним очагом и пивной «Старая палуба», где погромыхивал механический оркестрион.

Мы ничего не сказали о времени, к которому относится действие нашего рассказа. Время было зимнее, декабрьское. Иногда даже выпадал снег, но его тотчас съедали сырые ветры.

Кроме того, время было смутное и тревожное, потому что с Дальнего Запада, откуда обрушивались на берега Иверсайда бешеные волны, накатывался вместе с ними черный призрак войны.

Женщины, когда кормили грудью детей, гладили их руки и плакали: они не могли поверить, что когда-нибудь эти крошечные пальцы будут держать рукоятки лающих пулеметов или передвигать рычаги на «летающих крепостях» и сбрасывать гремящие бомбы на головы таких же беспомощных и доверчивых малышей, какими они сами были, еще недавно.


Да, так вот… В один из последних дней декабря над Иверсайдом бушевал шторм. Воздух был до того пропитан брызгами, что зеленоватый свет едва проникал в окна. Повсюду горели лампы.

В утро этого дня дочь смотрителя маяка Фрэда Диксона, шестнадцатилетняя Джейн, накинула старую отцовскую куртку и вышла во двор, чтобы покормить поросенка. Он уже с ночи визжал у себя в сарае.

Джейн достала из щели в каменной ограде ключ от сарая, взглянула на океан, вскрикнула, уронила ключ и побежала назад к маяку.

– Отец! – крикнула она, и ветер, ворвавшись вместе с Джейн в комнату, сбросил со стола пустую бутылку. Она покатилась по полу и зазвенела. – Отец! Пароход около скал Рокхилл!

Фрэд спал после тяжелой ночной вахты. Он зевнул и потянулся, но глаз не открыл. Затрещала деревянная койка.

– Эй, старик! Пароход у самого берега! – снова крикнула Джейн и швырнула в отца тяжелым клубком шерсти. Она хорошо знала, что подходить к Фрэду, пока он совсем не проснется, было опасно: защищая свой сон, Фрэд бил наотмашь рукой или больно лягался.

Клубок ударил Фрэда по щеке. Фрэд медленно открыл глаза.

– Надоело! – хрипло сказал он. – Шторм и шторм! Одиннадцать балов. Маяк гудит, как пустая бутылка. Вот и сейчас встану и натру тебе полотенцем уши, чтобы ты не смела…

Затрещал радиопередатчик. Позывные сигналы запели в нем пискливыми голосами.

– Ага! – крикнула Джейн. – Дождался!

Фрэд вскочил. Он подошел к окну и протер запотевшее стекло рукавом.

Океан совершенно осатанел. Горы тумана неслись, качаясь на вершинах исполинских валов. Пена взлетала над скалами Рокхилл, будто там непрерывно рвались тяжелые мины. Хмурое небо перемешалось с водой. Сквозь дикую разноголосицу бури долетали частые тяжелые удары: это океан врывался в подводные пещеры и с ликующим грохотом выбивал оттуда застоявшийся воздух. Но даже шум бури не йог заглушить отчаянных воплей голодного поросенка.

– Уйми его! – крикнул Фрэд, но Джейн не двинулась с места.

Черный низкий пароход мотало на широкой полосе воды между скалами Рокхилл и берегом. Пароход то и дело показывал красное днище.

Фрэд бросился к передатчику.

«На маяке Дуг, – гудел, торопясь, передатчик. – На маяке Дуг. Отвечайте! Зашли сюда отстояться от шторма. Сообщите, держит ли ваш грунт якоря».

Фрэд застучал в ответ:

«Держит, черт вас дери! Держит! Какой сатана занес вас на Дуг?»

Не оглядываясь, Фрэд крикнул Джейн:

– Посмотри, что они там делают, эти сумасшедшие? Возьми мой бинокль.

– Они, кажется, уже стали на якорь! – прокричала Джейн.

– Чего? Не слышу! Сегодня же я зарежу этого бешеного поросенка!

– Они стали на якорь! – снова прокричала Джейн. – Совершенно не понимаю, при чем тут поросенок!

– А вот при том! – пробормотал Фрэд и снова начал выстукивать: «Куда следуете? Какой национальности пароход? Не вижу флага».

«Алло! Алло! – ответили с парохода. – Якоря держат хорошо. Все в порядке. Искренне рады очутиться у ваших гостеприимных берегов. А что касается флага, то протрите глаза».

«Эй вы, отчаянные парни! – простучал Фрэд. – Отвечайте, когда вас спрашивают. Шутить будете в аду – вас туда наверняка сволокут. Алло! Что?! Советский рыболовный траулер?! Какого порта? Мурманска?»

– Смотри на флаг, девчонка! – вдруг заревел Фрэд в сторону Джейн. – Бездельница!

– Кажется, обыкновенный красный флаг, – обиженно ответила Джейн. – Он промок, и его плохо видно. Чего ты орешь?

– Обыкновенный? – зловеще переспросил Фрэд. – Может быть, ты думаешь, что это флаг общества любителей рыбной ловли? Или республики Шари-Вари? Пора бы в шестнадцать лет знать все флаги мира. Особенно тебе, дочери начальника маяка. Сейчас же одевайся!. Причешись! И беги в Иверсайд. С запиской. К учителю Кингли.


Через час все население Иверсайда было потрясено известием, что между скалами Рокхилл и мысом Дуг отстаивается от шторма советский рыболовный траулер, возвращающийся к себе на родину.

По всему поселку захлопали тяжелые двери. В Иверсайде было обыкновение привязывать к дверям бутылки с дробью, чтобы двери закрывались сами собой. Поэтому почти во всех домах можно было наблюдать одну и ту же картину. Муж, услышав от соседа, неистово колотившего в окно, ошеломляющую новость о советском траулере, торопливо натягивал куртку, нахлобучивал шапку и бросался к двери. Едва он успевал отворить дверь, как жена кричала ему в спину:

– Постой! Неужели у тебя не хватает ума рассказать, что случилось! Куда ты кинулся?

– На берег. Там я все разузнаю.

Муж переступал порог, но жена не унималась.

– Погоди! – кричала она.

Муж останавливался, нетерпеливо придерживая дверь ногой.

– Ты там прилипнешь! – кричала жена. – Я тоже хочу все знать. Возвращайся скорее!

– Ладно! – отвечал муж и поспешно отпускал дверь. Она с размаху била его в спину, и человек вылетал на улицу, спотыкаясь, как будто его вышвырнули из собственного дома.

Но жена долго не выдерживала. Она срывала с очага закипающий котелок, гасила огонь, накидывала на голову теплый платок и выбегала из дома: будь что будет! Можно обойтись в такой день и без обеда!

Вскоре все население Иверсайда собралось на берегу. Он был опоясан широкой пеной и дрожал от удара валов.

И хотя вдали ничего нельзя было разобрать, но все молча смотрели на север, в сторону мыса Дуг, и каждому казалось, что он как будто видит то темный корпус советского парохода, то верхушки его мачт, мерно вылетающие из тумана.

Ветер трепал рыжеватые волосы Кингли. Учитель прибежал на берег в одном пиджаке и без шляпы. Кингли поминутно снимал очки и протирал выпуклые стекла, но прибой тотчас забрызгивал их снова, и учитель только беспомощно улыбался.

– Что вы можете сказать по этому поводу, мистер Кингли? – спросил учителя Джон Старое Ведро.

Тотчас вокруг Кингли собралась толпа.

– Что сказать! – ответил ему Кингли. – Я обращаюсь к женщинам. Они поймут меня, пожалуй, лучше, чем вы. Потому что нет такой женщины в Иверсайде, которая хоть раз в своей жизни да не рассказала бы детям сказку об очень далекой и счастливой стране, откуда, к сожалению, никогда не приходят к нашим берегам пароходы.

– Бывало, мистер Кингли! Бывало! – ответила сухощавая женщина и улыбнулась. – Но я рассказывала об этой стране только для того, чтобы успокоить моих детей, когда они плакали. Я их обманывала.

– Нет! – возразил Кингли. – Вы их не обманывали. Вы рассказывали им святую истину. Люди из этой страны всего в одной миле от нас. В одной миле! Но, к сожалению, мы их не сможем увидеть.

– А если окончится буря? – спросил мальчик в рваной отцовской шляпе.

– Боюсь, что им все равно не позволят сойти с палубы к нам на берег, – ответил Кингли. – Министры его величества короля не любят, когда сбываются сказки. Они просто приходят в ярость от этого.

– В таком случае, – сказал Джон Старое Ведро, – мы можем сделать обратное и подняться с берега к ним на палубу.

– Никто не решится на это в такой шторм, – ответил Кингли.

Рыбаки промолчали и только переступили с ноги на ногу; это означало, что они совершенно согласны с Кингли.

Толпа почтительно расступилась. К Кингли подошел почтенный мистер Кларк. Он был в длинном черном пальто и черных гамашах, застегнутых на маленькие круглые пуговицы.

– Я думаю, – сказал Кларк, – что от сотворения мира до наших грешных дней никто еще не искал убежища в такую бурю за скалами Рокхилл. Кто эти безумцы, да спасет господь их души!

– Это русские, – ответил Кингли.

Кларк поднял глаза к небу и посмотрел на рваные тучи. Они были похожи на мокрых овец. Они неслись, толкаясь, с запада на восток, где все небо уже давно было забито такими же тучами. Казалось, что тучи вот-вот остановятся, наткнувшись на плотный облачный затор. Но они все летели, и от их безостановочного полета могла закружиться голова.

– Непостижимо! – произнес, наконец, Кларк и опустил глаза. – Как же они попали сюда?

Рыбаки переглянулись. Потом самый старый из них, Томас Бэри, сказал, стащив с седой головы теплую шапку:

– Мы так думаем, сэр, что они попали сюда не для того, чтобы полюбоваться нашими веселыми берегами. И не для того, чтобы немедленно установить здесь советскую власть. Просто траулер занесло к нам штормом. Но как бы там ни было, сэр, это отчаянные смельчаки. И вам бы следовало помолиться в церкви, чтобы их не сорвало с якорей и не разбило вдребезги о скалы.

– Я подумаю об этом, Томас, – ответил Кларк. В это время тяжело затрещали ракушки под стоптанными ботинками доктора Конрада.

– Я иду на маяк: может быть, им нужна врачебная помощь, – сказал он, не вынимая изо рта трубку. Теплый ее дым разлетелся среди толпы, и рыбаки, вздохнув этот дым, тотчас начали вытаскивать свои трубки.

Доктор Конрад повернулся и пошел к маяку, тяжело пробиваясь сквозь ветер.

Толпа молча следила за доктором. Потом стая мальчишек бросилась вслед за ним и обогнала его, обежав далеко стороной.

Кингли пригладил волосы, поднял воротник пиджака и быстро пошел по береговой дороге к маяку Дуг. За ним двинулись рыбаки. Они шли медленно, засунув руки в карманы, не спуская глаз с бушующего океана.

За рыбаками, помедлив, пошли женщины. Они закрывали подбородки платками. Иные женщины слабо улыбались, глядя себе под ноги, иные вытирали слезы, обильно набегавшие на глаза от холодного ветра.

– Ты чему улыбаешься, Анна? – спросила одна из женщин свою подругу.

– Не знаю, Мэри, – ответила Анна и отвела глаза. – Мне все кажется, что до сих пор мы были одни в Иверсайде. Ты понимаешь, совсем одни в своих сырых домах, около лоханок, мисок с похлебкой и тарелок с хлебом. Хотя нас было и много, но мы были все-таки одни.

– Что ты плетешь? – сердито сказала Мэри.

– Я не плету. Я просто не умею высказать то, что у меня на душе. Вот теперь мне кажется, что мы не одни. Ты слышала, что говорил Кингли?

– Слышала.

– Значит, есть у нас защитники на свете, Мэри. Как ты думаешь? Правда, они далеко, но когда-нибудь мы с ними должны же встретиться.

– Помолчи! – сказала Мэри. – Не ты одна так думаешь. Если нам повезет, то мы их увидим сегодня или завтра.

– А что бы ты сделала для них? – спросила Анна.

– Я бы что-нибудь испекла, – ответила Мэри. – Но ты же видишь, что я порезала пальцы ракушками, и они нарывают. Доктор Конрад говорит, что они заживут не раньше, чем через неделю.

Мэри показала Анне маленькую сухую руку, перевязанную стираным бинтом.

– Ничего, – сказала Анна. – Я испеку за тебя. И за себя.

Позади всех шли девушки и Джон Старое Ведро. Девушки ни о чем не разговаривали, а только перекликались.

– Ну что ж ты, Молли?! – кричала одна.

– А ты что ж, Мод, разве охрипла? – отвечала ей другая.

Девушки, очевидно, о чем-то сговаривались и никак не могли сговориться. Тогда Джон Старое Ведро откашлялся, сплюнул и запел громовым голосом, вполне вязавшимся с грохотом бури:

Смочи свой хлеб в морской воде, –
Быть может, слаще будет он!

– Эге! Эгей! – подхватили припев девушки.

Взгляни в глаза ночной звезде,
Спроси дорогу в Карнарвон.
Эге! Эгей!
Дорогу в тот счастливый край,
Где не седеют в двадцать лет.
Эге! Эгей!
Туда придешь, не забывай
Про горький хлеб, про тусклый свет
Страны покинутой своей.
Эге! Эгей! Эге! Эгей!


Кларк, помедлив, пошел с берега к церкви, отпер ее, прошел в холодный алтарь, надел облачение и начал громко молиться.

Дверь в церковь, как всегда во время службы, он оставил открытой. В нее проникал ветер и шум океана. Впервые церковь была совершенно пуста. Вошел только старый кот доктора Конрада, развязно сел на пороге и начал умываться, поглядывая на Кларка наглыми глазами.

Потом на паперти раздались тяжелые шаги, но кот не посторонился. В церковь вошел, прихрамывая, полицейский Фзрти. Он остановился посреди церкви и высморкался. Кларк молился. Тогда Фэрти закашлял. Кларк, не оглядываясь, продолжал молиться.

– Сэр! – хриплым шепотом позвал Фэрти. Кларк окончил молитву и только после этого повернулся к полицейскому.

– Сэр! Я понимаю, что совершаю кощунство, но вы знаете, что случилось в Иверсайде? – сказал Фэрти.

– Что? – спросил Кларк.

– Иверсайда нет! – ответил полицейский с некоторым пафосом. – Его сдуло к чертовой бабушке.

– Вы забываете, что находитесь в доме божием, – строго заметил Кларк.

– Тысяча извинений, сэр! Но в городе нет никого. Осталось всего каких-нибудь пять-шесть человек. Все ушли к маяку, чтобы поглазеть на советский пароход. Все! Как будто они взбесились.

– Это свидетельствует, – спокойно заметил Кларк, – о совершенно одинаковом образе мыслей у жителей Иверсайда. И больше ни о чем.

– Так-то оно так! – согласился Фэрти. – Но что же я должен в этом случае делать, сэр?

– Каждый должен исполнять свой долг. Я молюсь о спасении заблудших душ человеческих. А вы, как я полагаю, должны действовать по инструкции.

– Но на этот случай нет никаких инструкций, – жалобно сказал Фэрти. – Этот случай никем не предусмотрен, сэр. И не может быть предусмотрен. Хорошенькое дело! Весь город уходит в одно прекрасное утро, отказавшись даже от чашки ячменного кофе, сэр. Это невероятно!

– Раз у вас нет инструкций, – ответил Кларк, – то получите их! И не мешайте мне молиться!

Фэрти тяжело вздохнул и вышел из церкви. По дороге он взял за шиворот старого кота доктора Конрада, вынес его на церковный двор, бросил на землю и затопал на него ногами, явно сознавая, что теряет время на пустяки, тогда как… О господи! Фэрти подтянул пояс и пошел к телеграфу.

Телеграфист Майкл был по натуре человеком унылым и насмешливым. В это утро уныние его еще удесятерилось тем обстоятельством, что он не мог вместе со всеми быть на маяке Дуг. Поэтому никогда еще внешние признаки уныния, свойственные Майклу, не бросались в глаза так заметно, как сейчас. Фэрти увидел Майкла, и сердце у полисмена упало: что может посоветовать этот развинченный джентльмен?

– Майкл! – сказал Фэрти. – Мне надо затребовать по телеграфу инструкции из самого Глазго.

– О чем? – равнодушно спросил Майкл и посмотрелся одним глазом, как в зеркало, в никелированное лезвие ножниц.

– О том, что делать. Ты же знаешь, что творится в Иверсайде.

– Мне все равно, – ответил Майкл. – Запрашивай хоть тронную речь короля. Инструкции! Это будет дурацким поступком с твоей стороны. Ну что ж ты? Садись, пиши телеграмму.

– Почему дурацким? – спросил, нахмурившись, Фэрти, не обнаруживая никакого желания писать телеграмму.

– Если ты будешь действовать по инструкции, то награду подхватит тот, кто даст тебе эту инструкцию. А ты получишь репейник за шиворот. А если ты будешь действовать без всяких инструкций, то награду получишь ты один. За сообразительность и смелость. Не будь коровой.

Эта простая мысль повергла Фэрти в полное замешательство. Он начал всячески напрягать свое воображение, чтобы найти способ самому прекратить беспорядки в Иверсайде. Но ум полисмена так же тверд и лишен гибкости, как и его дубинка. Поэтому Фэрти ничего не придумал. В дальнейшем он так жестоко за это пострадал, что даже вызвал некоторое сочувствие к себе у жителей Иверсайда. Но это обстоятельство уже выходит за рамки нашего рассказа, и потому мы не будем на нем останавливаться.


В это время у маяка Дуг происходило следующее. Маяк был окружен толпой жителей Иверсайда, и человеку, склонному к преувеличениям, могло бы даже прийти в голову, что толпа осаждает маяк, чтобы взять его приступом.

Диксон приказал Джейн запереть ворота и пускать людей внутрь только с его разрешения. Этот приказ вызвал негодование мальчишек. Они свистели в два пальца и колотили кулаками в ворота, заглушая визг до сих пор еще не накормленного поросенка. Мальчишки надеялись, что их в конце концов пустят на маяк, и с его чугунного балкона они смогут рассмотреть советский пароход во всех подробностях и даже, чего доброго, увидеть на его палубе живых людей. Самые маленькие мальчики тихо плакали от досады. Но Диксон был неумолим. Он разрешил Джейн пропустить внутрь маяка только Кингли, доктора Конрада и Томаса Бэрна.

Все остальные жители Иверсайда стояли на обрывистом берегу и смотрели на пароход. Он вздымался на волнах, натягивая лязгающие якорные цепи.

Люди зябли. Кожа у них на лицах и руках была так стянута от зимнего ветра, что даже блестела. Но никто не собирался уходить. Все ждали, что произойдет какое-нибудь событие. И в ожидании этого события люди перекликались друг с другом под шум прибоя.

– Видали Джейн? Девчонка распухла от чванства. Будто ее уже принимали, как какую-нибудь волшебную фею, на борту этого парохода.

– Смотри, Мэб, как он близко! Кажется, можно перескочить.

– Если бы у меня были семимильные сапоги!

– А что бы ты им сказала, если бы попала туда!

– Не знаю… Я бы, наверное, расплакалась и ничего бы не сумела сказать.

– А я бы расцеловала каждого и сказала: «Это от всех бедных девушек Англии».

– Слушайте, девушки! Если вы будете болтать ерунду, то я расскажу об этом мистеру Кларку.

– Тихо! – крикнул Джон Старое Ведро, стоявший у самых ворот. – Есть новости: мистер Кингли разговаривает по радио с русскими.

Все стихли, как будто они могли услышать слабый и прерывистый гул радио за толстыми стенами маяка.

В первую очередь говорил с русскими доктор Конрад. Он осведомился, нет ли на борту больных, – помощь можно оказать путем советов по радио. Русские поблагодарили и ответили, что у них на борту есть свой врач.

– Передайте им, – сказал доктор Конрад Диксону, сидевшему около передатчика, – что я удовлетворен тем удивительным явлением, что даже на таком небольшом советском пароходе есть свой врач. Я очень удовлетворен. Да! Очень!

Никто еще не слышал от доктора Конрада такой длинной тирады. Поэтому все немного помолчали.

Потом говорил с русскими Кингли. Он очень волновался.

– Жители Иверсайда собрались около маяка Дуг, чтобы приветствовать вас, наших друзей, и хотя бы издали взглянуть на вас. Мы счастливы, что наши бесплодные скалы, воспетые Оссианом, помогли вам спастись от шторма. Очень сожалеем, что полный шторм, равно как и другие, небезызвестные для вас обстоятельства не дают нам возможности посетить вас и в свою очередь принять вас у себя.

– Все? – спросил Диксон.

– Нет. Передайте еще, что все мы верим в добрую волю народов. Они поймут, что я хочу сказать.

«Ждите ответа», – передали русские.

– Что это значит? – спросил встревоженно Кингли.

– Это значит, что надо ждать, – ответил Фрэд Диксон. – Джейн, сейчас же отнеси похлебку этому осатанелому поросенку. Иначе я не ручаюсь за себя!

Джейн вышла во двор, но тотчас ворвалась обратно на маяк и закричала: – Отец! Они отвечают!

Все бросились к окну. Русские подымали на мачте разноцветные флаги по международному морскому коду. Каждый флаг означал определенную букву.

Жители Иверсайда были потомственными моряками, и потому они хорошо знали этот старинный язык мореплавателей всех континентов и всех стран. И на маяке и на берегу люди, шевеля губами, читали про себя надпись из флагов, неистово натянутых штормовым ветром:

«Привет трудящимся Англии!»

Когда был поднят последний флаг, высокая струя пара взлетела около трубы советского траулера, и мощный – в два тона – гудок загремел над скалистым побережьем, воспетым Оссианом. Эхо вернуло его обратно в океан и снова понесло вдаль, через вересковые пустоши, туда, где лежала в туманах большая страна. И, может быть, этот гудок, этот приветственный голос докатился от побережья океана до маленького деревенского дома, где умер великий крестьянский поэт Шотландии Роберт Берне. Утверждать это мы, конечно, не можем, но, возможно, что было и так.

Толпа на берегу обнажила головы. А Джейн сорвала с головы платок, закрыла им лицо, и плечи ее затряслись, должно быть, от слез.

О чем пел гудок? Должно быть, о том, о чем мечтал другой великий, но не шотландский, а русский поэт. Жители Иверсайда не могли знать его сокровенных мыслей, выраженных в стихах, но многие из них знали его имя. А он мечтал о том, что «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». И можно с уверенностью сказать, что эта мысль владела всеми, кто в этот час стоял, обнажив голову, под холодным ветром на берегу около маяка Дуг.


К рассвету шторм начал заметно утихать. Бледный свет, похожий на чуть разбавленную синькой воду, заливал восточную часть горизонта. Он возникал над бесплодными холмами, где косо носились и плакали, припадая к земле, краснолапые чайки.

Траулер начал выбирать якоря. В это время из-за скалы волной вынесло старую шлюпку. Два человека гребли на ней, видимо, выбиваясь из сил. Один человек был стар. Рваную свою шляпу он нахлобучил на уши. Второй человек в промокшем насквозь пиджаке был молод и рыжеват. На корме сидела девушка в теплом платке. Из-под платка выбивались ее русые волосы. Девушка держала в руках маленькую круглую корзину.

– Шлюпка по левому борту! – прокричал вахтенный.

Команда траулера столпилась у борта. Со шлюпки что-то кричали, но ничего нельзя было разобрать.

Шлюпку наносило на борт парохода. Когда от шлюпки до борта оставалось всего несколько метров, девушка встала, размахнулась и ловко бросила корзину на палубу траулера. Ее подхватило несколько рук.

Волна тотчас отбросила шлюпку, и гребцы начали торопливо уходить под прикрытие скалы, Там, в безопасности, Кингли и Джон Старое Ведро остановились и вместе с Джейн долго следили, как траулер, выбрав якоря, двинулся против волн и начал медленно огибать скалы Рокхилл.

Круглую маленькую корзину принесли в кают-компанию и осторожно развязали. В корзине лежали ветки какого-то растения с бледно-зеленой твердой листвой. Моряки с недоумением переглянулись.

Молодой капитан траулера взял ветку и долго ее рассматривал.

– Должно быть, вы не знаете, что это такое? – спросил он.

Матросы молчали.

– Это омела. В Англии ее дарят в знак мира и дружбы. Мы повесим ее здесь, в кают-компании.

Ветку осторожно прибили к стене. Траулер огибал северные берега Шотландии. Белое размытое солнце, светившее сквозь слой облаков, висело над океаном. Ветер гудел в снастях, и жалобный его напев, возможно, был похож на стон шотландской арфы.

Ветер врывался в открытый иллюминатор и шевелил листву омелы. И было, конечно, жаль, что на этой зеленой ветке не осталось следов от крепкой руки того самого смелого в Иверсайде мальчишки, который по просьбе Кингли, Джейн, всех девушек, всех пожилых женщин, рыбаков и доктора Конрада охотно влез на самый высокий вяз и сорвал с него эту самую зеленую и самую свежую ветку омелы.