К.Г. Паустовский - Рассказ бойца Петренко

До чего сейчас народ сделался неспокойный, любопытный – это даже удивительно! Каждому расскажи все, с самого начала до самого конца, и каждый еще, черт, сердится. «Ты, говорит, Петренко, скупо рассказываешь». Что значит скупо? Я врать не могу. Я боец подразделения лейтенанта Чубукова, а не артист, не рассказчик. Это у нас в селе был один престарелый царский солдат Трофим Онищук. Так он такие сказки про войну рассказывал, что верили ему только старухи, да и те другой раз сомневались. Такой был неверный старик. Сидит на завалинке, курит, слеза у него из глаза течет от древнего возраста, а все треплет, все треплет языком.

Служил Трофим в старой армии обозным, и было его дело лежать на повозке, тюкать на терпеливых коней да жевать хлеб с желтым салом. Такая тогда была обозная жизнь. Теперь обозный, конечно, другой. Теперь он полноправный боец. А раньше, в царское время, шинелька у него торчала горбом, и весь он был, как говорят у нас на селе, совершенно затрушенный.

Вот и вы тоже сердитесь, говорите: «Ближе к делу». Никакого дела почти не было. Дело было самое обыкновенное, и касается оно лейтенанта Чубукова. Когда я в часть пришел, он меня, конечно, осмотрел, усмехнулся и сразу определил. «Ты, говорит, днепропетровский». – «Это верно, говорю, я с самой Днепропетровщины, из-под города Новый Буг». – «Ну вот, говорит, учись почетной службе, быть расторопным бойцом».

И взялся он меня учить. Учит, как положено, сурово, а глаз у него, я вижу, нет-нет да заблестит каким-то смешком. Веселые у него глаза. Он что в бою, что в резерве – всегда одинаковый, всегда для бойца хорошее слово где-то бережет, дружески о бойце заботится. Может, и сам по недостатку времени недоест, недоспит, но боец у него всегда сытый, спокойный, справный.

Пошли мы в бой, а теперешний бой совсем, товарищ, не то, что при Трофиме Онищуке. Это тебе не откусывать патроны да не прикуривать от пушечного фитиля. За час немцы нагрохочут, нагремят, напылят, как за всю прежнюю турецкую кампанию. Но только от ихнего шума мало для них получается толку. Я так соображаю, что у которого человека скучно на душе или он, скажем, боится, то ему надо себя успокаивать собственным страшным шумом. Бывает, идет человек по городу ночью, конечно, опасается, а поет во весь голос, страх в себе забивает. Так, по-моему, и немцы действуют.

Да… Пошли мы в бой. День был ясный. Пшеница колышется. Даже какие-то бесконечные жучки по колосьям бегают, будто нет им до войны никакого дела.

Дрались мы как надо, но тут мина ударила рядом с лейтенантом Чубуковым и ранила его в ногу. Он и говорит: «Петренко, я сам перевяжусь, а ты рви дальше, не выходи из боя, иначе я тебя, такого-сякого…»

Что тут сделаешь? Я ему и так и сяк. «Товарищ лейтенант, говорю, жизнь командира дорого стоит, разрешите я вас выведу из огня». Одним словом, нехорошо получилось – поспорил я с командиром. За это следовало мне, конечно, припаять по-настоящему, по-армейски. Но я знаю, что правда моя: командира надо беречь, как голову от пули. Командир – человек народный.

Я упрямый. У нас на селе все настойчивые, все как я, – ну, командир и сдался. «Ладно, говорит, выводи, тебя не переспоришь, характер, говорит, у тебя очень вредный».

Идти он не может. Вместе ползем. Вечер незаметно подходит, и вижу я, что попали мы в неинтересное дело. Свои в этом месте немного отошли, а мы попали вроде как в немецкое расположение.

Ночью проползли до подсолнухов, залегли. Говорим тихо, больше шепчем друг другу. Просит лейтенант пить, а у меня фляга пустая. Ну, думаю, Петренко, негодный ты, выходит, боец: воду до боя всю высосал. А напоить надо, – у человека боль и жар, и, вижу, томится он сильно.

Выглянул я из подсолнухов. Вижу, в ложбинке камыш. Значит, там вода. Полз я до той ложбинки целый час. Два раза рядом немцы проходили, гудели что-то по-своему. Однако воды я набрал. Вода из болота, тухлая вода, не нарзан, конечно, и не ситро, но все же раненому облегчение.

Ползу я с той водой обратно. Чуть начало развиднять. И вижу – ползет немецкий солдат в наши подсолнухи, ползет осторожно, как гончая собака. Остановится, послушает и снова ползет, – прямо к моему лейтенанту. Кровь у меня застыла в жилах. Ну, думаю, все равно лейтенанта я тебе не отдам. Тихо было ночью, и тут-то я догадался, – стонет мой лейтенант, должно быть, сомлел от ранения, а немец на его стон и ползет.

Я откинул флягу, быстро пополз, навалился на того немца сзади, сразу за горло, – тишком, быстро, справно. Одним словом, нет немца, а мне досталась его винтовка с патронами.

Нашел я флягу, напоил лейтенанта и прошу его не стонать, а он говорит: «Я лежал тихо, я не стонал, а только сам с собой разговаривал, досадовал на рану». – «Вот и не надо этого делать, – говорю ему тихо. – Нельзя себя демаскировать, товарищ лейтенант». Он поглядел на меня, вошел в сознание, улыбнулся.

На рассвете опять начался бой, немцы отходили по-над бугром, и я бил их с фланга со своей и немецкой винтовки. Наделал шухеру.

Скоро нас свои подобрали. Я опять пошел в бой, а лейтенанта отправили в санбат.

Вот и все. Ничего тут нет особенного. А вы все просите: расскажи да расскажи. Нам, бойцам, полагается правильно действовать, а за нас и другие расскажут, другие напишут. Уж что-что, а писать наш брат, советский человек, научился. Так напишет, чтобы был пример для других. Без примера нельзя жить. Хороший пример каждому нужен, как кружка воды в жаркий день.

Вот и все, товарищ. Вы случайно не будете в санбате? Тогда передайте вот это письмо лейтенанту Чубукову. Это от всего подразделения. Писали его целый час, а подписывали тоже час: у нас есть узбеки, им писать еще трудно. Но пулеметчики они знаменитые. Их будто и родили для пулеметов. Ну, прощайте, только про меня ничего не пишите. Может быть, впоследствии чего-нибудь добьюсь – тогда и напишите.