К.Г. Паустовский - Ходоки

– Да як же, скажи мне на милость, – опросил Петр Софронович Игнатия Мусиевича, – люди будут кликать-называть то море, чи озеро, которого ще немае?

– Кто его знает, – неуверенно ответил Игнатий Мусиевич. – Придумают. На это люди у нас проворные, на названия.

– Чтобы название целому морю придумать, превеликую мечту надо в себе иметь, Игнатий Мусиевич. Это же море, а не простая улица или село.

Разговор этот происходил в вагоне поезда между станцией Лихой и Сталинградом. С верхней полки, свесив голову, смотрел на стариков белобрысый юноша в черной тужурке с якорями на золоченых пуговицах – ученик речного училища Леня Бобров. Он никак не мог сообразить, что это за странные старики и куда и зачем они едут. Расспрашивать их было бесполезно. На все вопросы старики отвечали замысловатыми шутками и вообще держали себя как заговорщики.

По некоторым признакам выходило так, что старики как будто едут на строительство Волго-Донского канала. Но на что они там нужны? Рассказывать сказки? Или приглядывать за младенцами? Похоже, что это были старые рыбаки. А может быть, они едут погостить к своим сыновьям или замужним дочкам. Так зачем же это скрывать?

В конце концов Лене надоело ломать голову над этой загадкой, и он решил действовать так же хитро, как и старики.

– На станции Кривая Музга, – сказал он небрежно, – отцепят наш вагон и подадут оттуда на Калач. Так что если вам, деды, ехать дальше – на Сталинград, то будьте готовы, – в Кривой Музге у вас пересадка.

– Это безусловно правильно! – сказал Игнатий Мусиевич.

– Что правильно?

– Что отцепят. Железнодорожное начальство безусловно знает, что ему полагается делать. Имеет инструкции.

– Значит, поедем мы с вами в Калач? – с наигранной беззаботностью сказал Леня.

– А что же, – заметил Петр Софронович, – и в Калаче и подале за Калачом люди неплохо живут.

– А вы что ж, дедушка, – спросил Леня, – бывали в том Калаче?

– Я скрозь бывал и горилку пивал и, как говорится, и по усам не текло и в рот не попадало.

– Ну и веселые деды! – сказал несколько даже льстиво Леня Бобров, – Сразу видно, к детям своим едете погостить.

– Наши дети – заводные сети, – ответил со вздохом Игнатий Мусиевич, – вот кто наши дети.

– Была такая стариннейшая солдатская песня, – добавил, в свою очередь, Петр Софронович. – Сам я ее пел, будучи в царской армии. «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши сестры? Наши сестры – пики, сабли востры, вот где наши сестры!»

– Ну да, дело у вас рыбацкое, – сказал, подумав, Леня Бобров. – Ясно!

– Дело наше не рыбацкое, а цыганское. Вот ездим, ума набираемся. А наберемся – до своей хаты вернемся.

– Вернемся, это верно! – охотно согласился Петр Софронович. – Справим, что требуется, и айда до дому!

– А вы часом не из Темрюка? – спросил наугад Леня.

– До того Темрюка не дотянулась ще наша рука, – ответил Игнатий Мусиевич.

– Значит, без роду и племени, – сказал наконец в сердцах Леня.

– Нет. Мы роду рабочего, а племени – к работе охочего, – снова так же складно ответил Игнатий Мусиевич и этим ответом привел Леню Боброва в совершеннейшее расстройство.

«Хватит у меня своей заботы, – подумал Леня, – а я еще буду с этими стариками играть в кошки-мышки. В самом деле, еду на практику на строительство канала, на новейший в мире землесос. Об этом прежде всего надо подумать, о том, чтобы не осрамиться после школьной скамьи, а не связываться с этими дедами. Какое мне до них дело!»

В этих мыслях Лени Боброва было все же несколько капель горькой обиды. Дело в том, что Лене Боброву казалось, что весь вагон должен если не завидовать ему, юному речнику, едущему на такое ответственное и знаменитое дело, то, по крайней мере, относиться к нему, Лене, с уважением и некоторым удивлением. Да так оно и было. Кому бы из попутчиков Леня ни рассказал о своем назначении, все радостно удивлялись и говорили:

– Вот, совсем еще мальчик, а уже едет на строительство! Да еще на землесос! Повезло молодому человеку.

И потом шла приятные для Лени рассуждения, что на строительство безусловно посылают самых отборных и способных людей.

Так говорили все, кроме этих двух упорных стариков. На них назначение Лени Боброва на землесос не произвело никакого впечатления, хотя Леня и рассказал им, что это мощнейший землесос, заменяющий труд нескольких тысяч человек. Должно быть, старики просто ему не поверили. Между собой они называли Леню «дытыной», ребенком, и это тоже было до некоторой степени обидно.

Поэтому Леня почувствовал даже легкое удовлетворение, когда в Кривой Музге старики вышли вместе с ним из вагона и сразу же, как только ступили на деревянную платформу, оробели, засуетились и начали расспрашивать всех, как проехать на будущее водохранилище.

В конце концов какой-то мрачный на вид шофер забрал их, усадил в кузов грузовой машины и умчал со станции в клубах пыли. А Леня так и остался в недоумении: что же это за старики?

А старики, трясясь на машине, понемногу успокоились и даже начали посмеиваться над любопытным юношей из вагона.

– Ох, и цикавый же хлопчик! – говорил Игнатий Мусиевич. – Ему требуется все знать, что до его носа не касается. Ну, и покрутили же мы ему голову. Попомнит он нас, Петр Софронович.

– Я тоже так думаю, что попомнит, – отвечал Петр Софронович, но отвечал неуверенно: ему было сейчас не до Лени Боброва. Чем ближе они подъезжали к будущему водохранилищу, тем сильнее удивлялся старик.

Все было здесь ново и непонятно: великолепное асфальтовое шоссе и рядом огромные навалы глины, курящейся пылью, грохочущие ковшами экскаваторы и нарядные поселки из белых, розовых и голубых домов, зеленоватый налет цемента на всем и машины, похожие на черных железных крабов. Кто его знает, как даже зовутся эти машины и какое они имеют предназначенье. На тех машинах управляются девушки в красных косынках. И как это может девушка своей слабой рукой двигать такую машину?

А когда Петр Софронович увидел в сухой степи большой мост, стоявший на высоких бетонных устоях прямо над землей, над большой канавой, где не было еще ни капли воды, и когда шофер остановил машину, чтобы прочистить свечи в моторе, и сказал, что это мост через будущий канал, через будущую реку, то Петр Софронович окончательно смутился. Он вылез из кузова машины, потрогал колючий бурьян, что вырос около устоев моста, и робко спросил шофера:

– Да неужто тут хлынет вода?

– Раз я говорю, – ответил несколько даже нахально шофер, – значит, так и будет. Прошу не сомневаться!

Петр Софронович смотрел на мост и удивлялся. Удивлялся и Игнатий Мусиевич. В это время около грузовика остановился «ЗИС-110», дверца машины отворилась, и из нее вышел плотный высокий человек в сапогах и в костюме бетонного цвета. Только присмотревшись, можно было заметить, что костюм этот был коричневый, но до того пропылился, что казался совершенно серым.

Шофер, как только увидел плотного человека, быстро опустил над мотором покрышку, хотя еще не прочистил свечи, и сказал преувеличенно громким голосом:

– Доброго здоровья, товарищ начальник!

– Здравствуйте, – ответил начальник и усмехнулся. – Вы с какого участка?

– С участка товарища Земляного, – ответил шофер и явно, у всех на глазах, оробел, даже голос у него как-то притух.

– Ну, что ж, – сказал начальник, – чините мотор, не теряйте временя. Кого вы везете? Кто эти почтенные граждане?

– Да вот… двое… – ответил шофер и с досадой посмотрел на стариков. – Престарелые люди… Приехали на водохранилище, а дороги не знают. Старикам, как говорится, товарищ начальник, везде у нас почет.

Начальник обернулся к Петру Софроновичу и Игнатию Мусиевичу. Шофер делал им какие-то знаки глазами, как бы стараясь предупредить стариков, что перед ними стоит очень большой начальник, может быть, даже начальник всего строительства, но старики догадались об этом и без подмигиваний шофера.

– Вот, – сказал Петр Софронович, – любуемся, товарищ начальник, на произведение рук человеческих, на этот мост. И не тому дивимся, что мост этот очень хороший, очень крепкий, а тому, что стоит он уже готовый посередь степу, а воды под ним ще немае.

– Предусмотрительности людей дивимся, – почтительно пояснил Игнатий Мусиевич.

– А у вас что на водохранилище? – спросил начальник. – Дело какое-нибудь?

– Безусловно, маленькое дельце есть у нас в ваших палестинах, – сознался Игнатий Мусиевич и рассказал начальнику, зачем он вместе с Петром Софроновичем прибыл в эти палестины. – Сами мы, можно сказать, старейшие рыбаки с Петрушиной косы, с Азовского моря. Нам, конечно, уже давно известно, что прорывают сейчас канал, водяной ход из Волги в Дон. Это же с нами по соседству. И на том канале будут запружены великие воды для пропитания канала водой и для напоения сухого степного здешнего места. Будут те великие воды вроде как моря и заполнятся, понятно, несметной силой всяческой рыбы. А народонаселение по тем новым морям, конечно, кругом сухопутное и морского нашего и рыбацкого дела и обихода понимать не может. Им что кливер, что сейнер, что румпель или, скажем, гальюн – все одно. Прямо сказать, гречкосеи. А ныне произойдет по тем морям возникновение рыболовецких промыслов и артелей, по-старому – ватаг. А как к тем промыслам приступить, понятия еще настоящего нету.

Начальник вынул из кармана коробку папирос «Казбек» и протянул ее Игнатию Мусиевичу и Петру Софроновичу. Петр Софронович не курил, а Игнатий Мусиевич хотя тоже не курил, но папироску из почтительности взял.

– Да-а, – сказал, помолчав, Игнатий Мусиевич. – Была у нас на косе молодая рыбачка Маруся Жильченко. Вышла она годов тридцать назад за дальнего человека, за Ивана Сидоренко, и уехала с ним по-за Дон, кудась к самой Волге. Там она с ним всю жизнь и прожила и нашу Петрушину косу с той поры ни разу не навестила. Однако всегда сердце человеческое тянется к родительским местам, к своему, как говорится, тыну. И у Маруси сердце до нас сейчас обратилось, и получили мы от нее знаменательное письмо. Пишет Маруся, что у них идет подготовка к сотворению рыболовной артели, однако никто в ум себе не возьмет даже такого пустого дела, как оснастить или, скажем, засмолить шаланду. «И как это давно стало у нас известно в поселении, – пишет Маруся, – что я, старая, происхожу родом с Азовского берега, то пришли до меня люда с просьбой отписать вам, старейшим опытным рыбакам, не может ли быть от вас нам некоторой помощи. Вот я и пишу. Прошу вас сердечно не отказать в моей просьбе, так как я есть и остаюсь и здесь, в сухом степу, азовской рыбачкой и меня даже зовут все здешние люди Маруся Приморская».

Так вот. Получили мы то письмо с берегов будущего моря и надумали вдвоем с Петром Софроновичем поехать подсобить добрым людям. По тому соображению, что мы, старые, у себя на косе не при работе, от нашего отсутствия никакого ущерба там не будет, а здесь получится польза. Петр Софронович хорошо понимает по части засмолки и сетевого хозяйства, а я кое-что маракую по части такелажа и парусного дела.

– Вот за это спасибо! – сказал начальник, и на усталом его лице появилась улыбка. – Садитесь ко мне в машину. Я вас довезу до водохранилища. Крюк небольшой – километров пятьдесят, не больше.

Старики, кряхтя и дивясь просторности машины, осторожно сели в нее, дверцы захлопнулись, и машина, выбрасывая из-под колес струю пыли, умчалась в сторону водохранилища.

Начальник был рад этой встрече со стариками. Она была для него тем, что он называл «переключением». Почти круглые сутки, кроме четырех-пяти часов сна, его память должна была хранить сотни важных и неотложных дел и тысячи мелочей. Без них было немыслимо строительство. Чтобы память не устала и не «отказала», нужны были иногда «переключения»: или разговор, далекий от строительства, хотя бы об охоте на стрепетов, или несколько страниц из романа, или, наконец, какая-нибудь неожиданность, вроде встречи с этими стариками. После каждого такого «переключения» начальник заметно отдыхал.

Вот и теперь, сидя в машине вместе со стариками, слушая их и заставляя себя вникать в каждое слово их рассказа, начальник видел песчаную косу на Азовском море, хаты с высокими деревянными порогами, тонкие сети, сваленные горами на берегу, и это воображаемое представление освежало его так же сильно, как если бы он действительно побывал на этой косе и уснул на часок-другой в тени, в «холодке», на скользкой соломе под плетнем, слушая сквозь сон, как равномерно шумит море, занятое своей вековечной и великой думой.

Глядя на стариков, начальник вспомнил о своем отце. Все личное как-то отошло у него за последнее время на дальний план. Начальник шутил над собой и говорил, что теперь он не человек, а строительная организация, и у него нет времени даже на воспоминания. Но несмотря на это, он часто вспоминал отца – старого литейщика, доживавшего свой век на Волге, в Горьком, – такого же неспокойного старика, как и эти двое рыбаков. О литье но могло быть теперь и речи, и старик занялся выращиванием в своем домишке на окраине города лимонов.

«Удивительно, – думал начальник, – как это человек никогда не может успокоиться и всегда должен быть чем-нибудь новым. Если разобраться, то они с отцом заняты одним и том же делом. Оба заставляют природу подчиняться воле человека. Отец растит лимоны в Горьком, а сын перекраивает лицо земли здесь, на юге.

Да, отец был очень похож на этих стариков. И добродушием, и подвижностью, и своей зоркостью. Вот заметили эти старики именно то, что не все и не всегда замечают на строительстве. Увидели то, что говорит о близком будущем: мост над еще не существующей водой. Заметили и обрадовались.

И дело, по какому они приехали, – тоже все в недалеком будущем. Дело, может быть, и небольшое при исполинском размахе работ, но нужное, хорошее дело. Надо им, конечно, помочь».

Начальник высадил стариков в поселке около дома Сидоренко, попрощался с ними, и машина умчалась в сторону Волги.

Начальник курил и улыбался. Редко бывали у него такие спокойные минуты глубокой уверенности в своей работе и полного отсутствия забот. Двое этих стариков были для него как бы первыми вестниками победы, вестниками завершения исполинской работы.

Без громких слов, без приподнятого умиления, а просто, по-деловому, даже как-то по-родственному, приехали они на берега будущего озера-моря налаживать новую жизнь. Приехали потому, что их вера в победу человека над природой, в умелость рук и могущество разума была ясна, непоколебима и даже несколько сурова, как это всегда бывает у стариков. Нужно было, очевидно, прожить нелегкую трудовую жизнь, чтобы приобрести такую веру, не знающую колебаний.