М.М. Пришвин - Москва-река

Говорят, в старину в нашем маленьком городе на какой-то ко­локольне висел сторожевой колокол и в него положено было зво­нить, только если подходил неприятель. Этот сторожевой звон под­хватывали на колокольне в ближайшем селе, и так от колокольни к колокольне звон с вестью о неприятеле докатывался до Москвы. Тогда без всякого промедления по этому особенному военному звону собиралось войско и выходило навстречу неприятелю.

Вот отчего будто бы наш любимый маленький город получил свое прекрасное имя: Звени-город.

Мы живем верстах в семи от Звенигорода — в деревне Дуни­не на берегу реки Москвы. Правый берег нашей реки в этом месте очень высок и поднимается многими ступеньками-террасами вверх. На средней ступеньке стоит наш домик, и нам видно из окна, и как дети в школу идут по мосткам,— школа на той стороне реки в селе Козине,— и как рыбу ловят в реке.

Кто видел реку в Москве, тот не узнает ее в Дунине, скажет, это совсем другая река. До чего узка тут река в сравнении с мос­ковской! Летом у нас два мальчика, один с нашего берега, хорошо понатужившись, перекидывает другому мальчику на другой берег камешек с ниточкой, и так оба мальчика соединяются. Посредине этой лески над рекой висит крючок («зазубрик»), и на этом зазубрике насажен живец: обыкновенно это бывает пескарь, но случа­ется и плотичка, и маленький окунь. Мальчики леску то подтянут, то ослабят, чтобы наживка не ныряла глубоко в реку, а только бы тюкала о поверхность воды и опять поднималась вверх над водой.

Есть в реке щука, есть шелеспер, голавль, окунь — все эти хищники гоняются за маленькими рыбками. Бывает часто, сам видишь с берега, как рыбешка, спасаясь от хищника, выпрыгнет из воды и на мгновение сверкнет на солнце серебряным огоньком. Но ско­рей всего этим всплеском она только еще сильней раздражает и привлекает врага. Так вот и мальчики тюкают рыбкой по воде, дра­знят хищника, пока он, наконец, не хватит наживку и не сядет сам на зазубрик. Тут-то вот и прибирают его мальчишки к рукам: один, более опытный, сматывает леску на свою катушку и подтягивает к себе пойманного хищника, а другой согласно отпускает ее со своего мотка.

Не знаю, есть ли на свете еще где-нибудь такой способ рыбной ловли? У нас на Москве-реке этот способ называется ловлей на тюкалку.

Теперь представьте себе, что в Москве, где-нибудь у Москво­рецкого, Краснохолмского или Каменного моста, тоже так два мальчика захотели бы соединиться ниточкой! Никакого разговора не может быть, никакого сравнения закованной в камень реки ве­ликого города с нашей маленькой зеленой рекой! Но вы простите нас, москвичи, мы живем в Дунине, и нам так хочется постоять за нашу милую реку: пусть невелика наша речка и проста, но без нее не было бы и большой Москвы, пусть у нас небогато водой, но ведь и мы сами, люди, с малолетства бываем ростом невелики, а потом, переходя свою жизнь, как разрастаемся! А рыбы у нас не меньше, чем в московской Москве, и живем мы весело…

Только в самом начале с тюкалкой идут два мальчика, вскоре из села Козина сбегаются рыбу ловить все мальчики и даже девочки, а с нашей дунинской стороны, случается, в праздник и взрослые не упустят случая позабавиться и по берегу за мальчишками всем колхозом идут.

А еще надо сказать, что ранней весной наша маленькая Москва-река так разливается, что куда тут закованной в камень город­ской Москве! Бывает, после снежной зимы придет такое богатое половодье, что и конца-края не видно: все луга на той стороне, вся низменная пойма становится дном весеннего моря. Такое море бы­вает, что только едва разберешь вдали темную полоску и по ней до­гадаешься: это там, у темного леса, приходит край воде.

Как весело нам тогда бывает со всем дунинским народом гля­деть на разлив!

Каждый прохожий тогда к нам присядет. Вот бы и вы тоже при­сели к нам, дорогой читатель, и послушали, о чем мы говорим, и догадывались бы, о чем мы молчим. Если же вы захватите с собой книжку и запишете наши слова, то эти слова потом у вас дома непременно обернулись бы в волшебную сказку.

Глядите, вон там, где мы когда-то резали прутики ивы, чтобы из них себе для грибов корзинку сплести, теперь от всего богатства береговых зарослей корзиночной ивы торчит одна-единственная ивинка. Кто-то обратил на нее внимание и говорит:

— Глядите на иву!

И весь дунинский народ послушно глядит и молча догады­вается, для чего это кто-то велел обратить внимание на жалкое деревце.

Проходит огромная льдина — и прямо на ивину. И только льдина подошла, гибкое деревце-прутик поклонилось и совер­шенно исчезло из глаз. Но льдина скоро проходит, и кто-то об­легченно встречает деревце и говорит согласно чувствам всех дунинцев:

— Вот она, воскресла!

Ивинка вышла из-под огромной боевой льдины совсем невре­димая.

Другая льдина поджимает деревце, и оно с поклоном исчезает и опять возвращается, и опять новая льдина, и опять ивинка кла­няется.

— Кланяется, кланяется!— говорит инвалид Ваня и, склоня­ясь к молодой жене, приговаривает:

— Кланяется, кланяется, за то вот из нее и корзинки плетут.

И все тогда вслед за Ваней смеются над ивинкой, и кто-то даже назвал ее подхалимой.

Новый голос призывает:

— Глядите, ребята, вон на той льдине трясогузка плывет!

Льдины шепчутся между собой, и сквозь шепот кто-то услыхал тоненький птичий голосок.

— Слушайте,— говорит он,— трясогузка поет!

И правда, как этому не удивиться, как не обрадоваться, что весною и маленькая птичка на льдине плывет и поет!

Но еще удивительней, что на береговое дерево прилетели два поползня и сели на глазах у всего народа на чистый сучок. У одно­го поползня был пушок в клюве для гнезда, а другой поглядел на трясогузку и тоже запел. Но все ли знают поползня, похожего ско­рее на мыша, чем на птицу, и вот этот-то поползень, бегающий вниз головой по стволу дерева, весною запел!

Замечательная наша река! Итак, если бы ничего не менялось, то как сел бы на высоком холме на бревнышко, так и сидел бы и си­дел всегда тут, провожая старую жизнь в счастливой надежде зе­леного цветущего будущего новой весны. Но долго сидеть не при­ходится: кому на службу идти, кому печку топить, кому в колхоз на работу, кому на завод «Металлист» гнуть и давить из железа каст­рюли. Остаются на холме только Ваня-перевозчик, да ребята-школьники, да молодые трикотажницы, отрезанные водой от

мастерской на той стороне.

Мы бы, конечно, могли хоть до вечера глядеть на ледоход, но инвалиду надо лодку смолить, и мы все беремся за дело: трико­тажницы собирают дрова, мальчики разводят огонь под котлом со смолой. Сам Ваня, опираясь на свои костыли, распоряжается на­ми, и каждый из нас слушается: Ване надо помочь, да и самим хочется поскорей на ту сторону.

Сколько льдин, больших и малых, прошло, пока размякла твер­докаменная черная смола в котле! Сколько споров прошло между льдинами, сколько из них налезло на берег, беззаконниц, осужден­ных под лучами вешнего солнца капля по капле изнывать на сухом берегу! И сколько величавых, достойных, уверенных льдин в зако­не прошло, пока огненные ручейки растопленной и зажженной смолы обегали все планочки лодки и оставляли за собой черный, блестящий, медленно остывающий смоляной след!

Вот наконец лодка, готовая, лежит вверх дном и остывает и твердеет перед большой работой на все половодье до тех пор, пока от всей голубой воды разлива не останутся на зеленом пой­менном лугу только редкие синие глазки. Тогда этот же Ваня-перевозчик устроит мостки через нашу Москву-реку, и трикотаж­ницы зашумят по мосткам, мешая нам ловить пескарей.

Но далеко до этого времени. Под вечер мы опять сидим на хол­ме: на самом верху наш командир Ваня, вокруг него все школьни­ки, а пониже школьников в кружке все молодые трикотажницы.

Мы еще не остыли от работы и как будто ждем команды своего командира.

Вон карий, и ясный, и твердый, и такой чистый глазок наше­го лучшего ученика Васи Веселкина требовательно глядит в рассе­янные по голубому пространству голубые глаза командира.

— Ваня!— решился позвать Вася Веселкин.

— Ну?— отвечает Ваня.

— Ты везде бывал?—спрашивает Веселкин.

— И везде,— отвечает командир,— и за везде: я прошел весь путь войной от Сталинграда и до Берлина.

Все это известно, и, конечно, мальчик хочет что-то спросить еще и не может, усиливается и только краснеет, а лодочник собрался в себе и ждет. Надо скорей помочь мальчику.

— Ваня!— сказали мы.— Веселкин хочет сказать: «Ты много видел всяких земель. Есть ли на свете где-нибудь местность краше нашего Дунина?»

— Что там земли разные!— отвечает Ваня.— Я видел море. Да, папаша, Черное море!

— Видел Черное море!— подхватили школьники.

А трикотажницы после них ко мне почти с укоризной:

— Ваня видел море, а вы, папаша, говорите о нашей малень­кой Москве-реке!

— Хороши тоже,— продолжал Ваня,— леса Богемские.

— Богемские леса!— подхватил за ним хор мальчиков.

И за мальчиками опять с ласковой укоризной ко мне молодые трикотажницы:

— Ваня Богемские леса видел, а вы, папаша, спрашиваете, есть ли на свете местность краше нашего Дунина!

— Какие там горы в Богемских лесах!— рассказывал Ваня.— Какие там зеленые холмы, и какие проходил я красивые города и между городами поля и луга, и на лугах какие там были стада!..

Столько Ваня насказал всего о красивых землях своих и чужих стран! Трикотажницы перестали даже меня укорять, и один только Вася Веселкин смотрел на меня и чего-то все ждал и ждал…

И вдруг Ваня-инвалид обернулся прямо ко мне, стукнул себя в грудь кулаком и сказал с таким чувством, как будто он хотел молотком из камня навсегда вырубить свои слова:

— Папаша! Много-много я на свете видел разных земель, и своих и чужих, но краше местности нашего Дунина я нигде не видал!

Вот этих-то слов как будто только и дожидался Вася Веселкин: мальчик так и подпрыгнул! И что бы мне сказали молодые трико­тажницы, если бы как раз в этот миг внимание всех нас не привлек­ла к себе чудесная гостья. На свободной голубой воде, на этой би­рюзовой полоске между стенами льдин, на маленькой сахарной ло­дочке-льдинке проплывала мимо нас чисто белая чайка на розо­вых ножках, с черной головкой, и такая прекрасная, что от нее все само собой без всяких лишних слов выходило то самое, чего мы все так страстно хотели и не смели друг другу сказать: на свете сейчас в эту чудесную пору русской весны для нас всех дейст­вительно ничего не было краше нашего Дунина!