Б.С. Житков - Плотник

Как вы думаете, откуда произошло это слово — «плотник»? От «плот».

Плот — это значит плотно, тесно скрепленные бревна. Это первое судно у людей было. Чего, кажется, проще? Бревно к бревну нагородил, связал как-нибудь — и готово: нехитрая штука. А ну-ка, попробуйте! Попробуйте, настелите на воде такой плавучий пол, чтоб он на ходу не расползся, чтоб его ни волной, ни течением не размыло. Чтоб на порогах не разметало по бревнышку.

А ведь посмотришь на другой плот — остров целый плывет. Изба на нем стоит, в избе печь топится. А то намостят плотовщики земли и на плоту костер разведут. Сидят вечером вокруг костра, картошку варят, а дым комаров отгоняет. Только бы еще огород кругом развести! Плывет плот по реке сотни верст — и хоть бы что — плотно сделан. На то и плотники.


На плоту можно переехать за сто верст. Всем хозяйством погрузиться. Избу разобрать, свалить на плот и скотину на плот поставить, сесть самим и, не торопясь, по течению спускаться вниз по реке.

Ну а если против течения? Нет, тут уж шабаш. Против течения куда ж такую махину гнать! Как ни пихайся шестами в дно, как ни тужься, Плот своим широким лбом так упрется в воду, что хоть брось. Лучше по берегу пешком идти.

Ну а если бревна реже поставить? Сквозной плот сделать? Конечно, легче пойдет! Так вот люди дошли до того, что стали делать плот совсем пустой: только два крайних бревна оставили, а между ними ничего. Два бревна, метра на два одно от другого, и соединены двумя перемычками.

Самая простая плотницкая работа. А вы знаете, что это судно? Океанское судно! Я не шучу.

Дело было вот какое. Пароход снялся из Коломбо (порт на острове Цейлон в Индии) и ушел уже миль {Морская миля — около 1 3/4 километра.} пять от берега в Индийский океан. А на берегу остался один человек из команды.

Его ждали. Но не стоять же до вечера целому пароходу из-за одного разини? И решили идти без него.

Вдруг смотрят — вдали парус. Далеко сзади, чуть виден. Парус все ближе, ближе. Пароход идет вперед по десять миль в час, а парус нагоняет. Именно парус, потому что судна-то самого вовсе не было видать, так вот прямо из воды и торчит мачта.

Зыбь в океане большая, ветер свежий, а парус так и скачет по гребешкам. Стало наконец в бинокль видно, что не просто мачта из воды торчит, а что-то под ней чернеется. Разглядели, что под парусом два человека сидят — один в белом, другой совсем черный.

Через полчаса все уж без бинокля различали двух людей на бревне под большим парусом. Пеной, зыбью их обдавало, а они летели по гребням, только пыль водяная рассыпалась в стороны. И как только бревно это не перевернется?

Но сила вся в том, что рядом бежало другое бревно. Оно поперечинами было соединено с главным. Это вот и был тот самый пустой плот из двух бревен, только с парусом.

Выходило — как водяные лыжи. Эти лыжи не могли перевернуться.

На том бревне, где сидели люди, шли по бокам две доски: два борта. Получалось, как будто длинная узкая лодка.

Черный сингалез правил с кормы веслом, а наш держал веревку от паруса и махал нам белой фуражкой.

Они быстро нагнали пароход. Спустили трап, и наш товарищ взобрался на палубу.

— Что, — говорит, — не ушли!

Он рассказал, что завозился на берегу, прибежал на пристань — нет парохода! Чуть не заплакал с горя. Топтался на берегу, не знал, что делать, все в море глядел.

Сингалез догадался, в чем дело, и взялся за три русских рубля догнать пароход на своем парусном плоту. С опаской сел наш приятель на бревно, да что ж было делать?

А сингалез поставил парус и рванул вдогонку.

По 18 миль {32 1/2 километра.} в час летели они под парусом. Чуть не вдвое шибче нашего парохода.

Эти плоты называются катамаранами.

Я потом внимательно их рассматривал у сингалезов.

Работа плотницкая. Но какая!

Оказывается, то бревно, что плывет рядом, — пустое внутри. Я сначала не мог догадаться: оно острое по концам, как сигара, и гладкое, ни одной щелочки. На бревно надеты обручи, как на бочке.

Я стал спрашивать сингалезов, зачем обручи. Тогда один взял камень и постучал по бревну. Застучало гулко, как по коробке. Я понял: пустое.

И только тогда я заметил тонкую линию, где соединялись верхняя и нижняя половины бревна. Тонкая прорезь — будто кто ножиком наметил.

Сингалезские плотники делают так: распиливают бревно вдоль, обе половины выдалбливают, как корыта. Потом снова складывают. И так пригоняют эти половинки, что, если не знаешь, и в ум не придет: скажешь — целое бревно. До того плотно!


Есть на Черном море город Очаков. Это как раз где впадают в море и Буг, и Днепр. Вот тут-то, вокруг Очакова, и разбросаны рыбачьи становища. Живет тут исконное рыбачье население.

На всех морях рыбак тот же: главное ему — судно, что мужику конь. И пашет рыбак море, что мужик поле.

На плоскодонных шлюпках — шаландах — выходят далеко в море очаковские «рыбалки», и уж тут вся надежда — шаланда.

Легко должна ходить она на веслах, стойко носить паруса. Круто вырезаться под парусом, когда прямо в лоб работает противный ветер. Как утка, должна шаланда выигрывать на волну, не зарываться носом в зыбь, «сухо ходить» в свежую погоду.

И чего-чего не спросит рыбак с шаланды! Жену себе подобрать легче, чем вот эту дощатую посудину. Да и верно: не только что счастье-удачу вверяет рыбак шаланде, а и жизнь свою. Поймает в море погода, заревет, завоет и зальет, опрокинет рыбака — и пропал со всем уловом и с сетками.

А посмотришь на рыбачьи шаланды, как будто они все, как одна. Да и рыбак их на вид не распознает.

— Разве, — скажет, — в нее влезешь? Вот как она себя в море покажет!

Но были мастера на берегу под Очаковом, что без промаху, без ошибки делали надежные и ходкие посудины. Рыбаки ценят таких мастеров и каждого работу знают.

— Вот Антонова работа! — скажет рыбак и ладошкой по борту стукнет.

Понимай: первый сорт!

А этот Антон был запойный пьяница. Запьет — не подходи. Как дым — так его ветром и слонит. Рыбаки за ним следом ходят, ждут. Всем обещал в очередь. Уж и доски готовы, сложены. Дело не ждет. Плюнуть бы да к другому пойти… Да жаль! Уж возьмет Антон инструмент и такую отстругнет посудину, что летать по всему морю, по всем берегам — и никакая сила! На веслах — толкни только — сама идет. А парусами! Давай только ветру, что крепче, то лучше. Летит — из воды вырывается. Приляжет на бок и чешет по зыбям, только пена летит. Впереди всех прибежит Антонова шаланда к берегу, и, пока соседи с моря придут, тут уже и сетки развешаны, и рыба на базар поехала, а рыбак лежит на песке, покуривает.

Вот и ходят рыбалки за пьяным Антоном.

— Дяденька! Потом допьешь, нас-то не томи!

А Антон мутный весь, будто и не на этом свете. Старуху уж заговаривать два раза нанимали — ничего не берет. Пришел солдат.

— Я, — говорит, — верную рюмку знаю. Налью эту рюмку ему — и как рукой.

Верно. Сняло. Чего он там наливал — его уж дело.

И вот уж по всему берегу говор идет: «Взялся». Все наперебой:

— Дядя Антон, мне вперед.

Антон брови насупит на подмастерьев зверем. Слова не скажет, только глазами ворочает, а те уж мечутся, как мыши.

Сразу семь шаланд заложил. И не понять, как он с перепою ошибки не даст: помнит, кому какую обещал.

Зло работает. Поглядеть — так зря дерево крошит. А он и разу-то одного зря не ударит, и все без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место — и как прилипло.

Гвоздь ли вбить — одним ударом. Приставил к месту, стукнул обухом топора — и утонул гвоздь в дерево по самую шляпку. Как в масло ушел. И тут уж с ним не говори, с руки не сбивай.

Доску только в руку взял — он уж ей цену знает. Какую отшвырнул, эта уже, знай, не обогнется по борту — лопнет. И пробовать нечего. А уж какую в дело взял, — значит, надежная доска. Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда, и вот стала вся белая, стройная. Как говорит. Как живая. Не терпится рыбаку — хорошо уж, ладно. Скорей бы в руки. Ходит около, как ребенок возле игрушки:

— Да уж хватит, дядя, стараться!

Антон и усом не поведет. Пока во всех статьях шаланда не будет «справная», как он понимает, — не столкнет ее заказчику.

И на всем побережье его шаланды славились. Легкие: на берег вытащить — не надо рвать усталые руки. Погоду держать — сиди что дома. А уж про ход и не говори.

Пробовали другие: мерили Антонову посуду и вдоль и поперек. И аршинчиком, и шнурочком. Потом по этой мерке и делали. Все, кажись, так. Пошел в море — не то! Так и не знал никто, в чем секрет.

— Талант имеет в руке, — говорили рыбаки.

В руке ли талант, в глазу ли, а только Антон ни разу за всю свою пьяную жизнь не дал промашки: все шаланды на славу, и какая лучше — сказать трудно, — хозяева спорят.


А вот есть в России плотники. Ну и плотники! О них по всей России слух идет: кологривские ребята. Знаменитые потомственные плотники, из роду в род. Чуть не всем уездом плотничают — Кологривским уездом, Костромской губернии.

Вот иной раз слышишь — говорят:

«Куда годится? Топорная работа!»

Скажите-ка это костромичу! Он вам покажет, что топором можно сделать. Топор у него острый как бритва. И этим топором он и карандаш очинит, и ложку из дерева вырежет, и бревно по шнурку обтешет, что рубанком выстрогает!

Возьмет топор за обух — вот нож и стамеска. И такую резьбу на тесине, на оконном наличнике вытанцует, что глядишь и диву даешься: да неужто это топорная работа?

А как схватил топор за самое топорище двумя руками — держись! Тут и столетний дуб не устоит.

И для всякой работы, для всякого удара — своя ухватка. Надо знать, как взяться за топор: когда повыше, под самое горло, когда за обух, а где за топорище, за самый конец — для силы, для широкого маху.

Хороший плотник тяпнет топором — и как раз по метке. Кажется, положи ему волос, так он волос вдоль надвое разрубит.

А со стороны глядеть — ляпает, кажется, топором как зря.

Наш Север — страна лесистая, сосновая страна. Деревни у нас деревянные, да и города городили из бревен. Было где понатореть плотникам в избяном деле. Не просто избу рубили: четыре угла да крыша.

Нет, ставили избу для уюта и чтоб с виду была приветливая. Чтоб жить тепло и смотреть радостно.

Такие избы и сейчас стоят у нас на Севере.

Глянешь: не изба — дворец. Да и в каком дворце на крыльцо санями въедешь? А столбики? А ставеньки резные? А наличники? И на все свой уклад, свое правило.

Ладит плотник ставни. И это не зря. Ставня что? Солнцу дверь. Ставню отпирают — солнышко впускают в горницу.

Вот на ставнях и режет плотник солнце.

А кто солнце встречает? Петух. Режет мастер и петуха.

А спроси его: почему?

— А иначе-то как же? Так уж заведено у нас.

На крыше «конек» конем и кончается. Резным конем. Он вперед глядит. Будто не изба это, а та кибитка, в которой праотцы кочевали и заехали сюда на Север.

Знает деревенский архитектор весь устав, как надо по чину избу ставить.

Чин-то чином, а все же у каждого своя рука. Бывает веселая рука у мастера. Кажется, изба как и все — а смеется изба. Другая уже старая, столетняя, покосилась, а все по-старушечьи улыбается.

Рубит мастер избу, загорелись руки — и пошел затейничать.

И у крылечка столбики, и на столбиках пояски и выкружки, а столбики надутые, чванные.

На оконце наличник закрутил резной, выпиленный. Там ковырнул, тут подтесал, а все не так, все мало! И уж нарядно глядит изба, празднично.

Нет, неймется мастеру, дай уж я ее разделаю по-своему, по-нашему!

Пройдет век, и все прохожие поглядывают: стара, стара. А видать: была красавица.

Другой плотник — серьезный мужик. Этот рубит избу кряжистую. Та же она во всех статьях, да смотрит не так. Сыто глядит, с достоинством. Кажется, в землю уперлась, корнем вросла. Без улыбки, нахмуренная. Так, кажется, и говорит прохожему: «Проходи, проходи мимо. Мне твоего не надо. А своего уж не дам».

— Неприветливая, — говорят про нее, — хмурая изба!

Ночевать сюда не попросишься.

Как-то проездом видел я в Костромской губернии избенку. Уж не знаю, сам ли хозяин ее ставил, или уж такой чудацкий плотник к нему забрел.

Стоит изба, и вся вразвалку. Будто сейчас из кабака. Вот, кажется, сейчас шатнется и станет, раскорячась, среди улицы. Вот она я! Задорная изба. Кучер смеется, кнутовищем кажет:

— Стороной, что ль, объехать?

А как разобрать — все будто правильно. Будто и не хуже других. Как иное лицо: все, кажется, на месте — и нос, и две ноздри, и глаза не косые. А глянешь — и в кулак прыснешь.

Вот тут и видна рука. У какого мастера хорошая рука, знают того во всей округе. В дальние деревни зовут.

Заживется крестьянин, затеет новую избу ставить — едет к мастеру с поклоном. И бабе неймется, и ей туда же! Да ведь как же? А клетушечки, а кладовочки, а сенцы да лавочки — бабье ведь это дело. Мужик что? Ему лишь бы крепкая да видная, а бабьего удобства не соблюдет, всего не выговорит, тогда вот и майся всю жизнь. Разве что, не дай господи, погоришь.

Мастер на бабу не глядит, будто ее и нет вовсе. Да и баба-то в стороне сидит и только кой-когда словечко вставит:

— Клетушечку попросторней бы!

Мастер будто и не слышит вовсе, что там из угла пищит. А сам уж на ус намотал.

Хозяину первый вопрос:

— Лесу-то припас?

Хозяин знает, что мастер строгий, и уж навез лесу сто дерев. Вот и мастер приехал. Это только лес посмотреть. Глянет на бревно и говорит:

— Кати. А вот это прочь волоки.

— Как?

— А так! Я его насквозь вижу.

И верно. Плотник знает, здорово ли бревно, давно ли срублено и где росло: на песке ли, на болоте ли; и когда дерево свалили — зимой или уж по весне. Глядит на бревно и будто паспорт его читает. И сколько ему годов от роду — скажет, и все верно. Где тут с ним спорить! Волоки прочь, коли велит.

Хозяин уж не на лес свой глядит, а мастеру в брови: а ну как половину-то вышвырнет, что тогда?

Поглядел плотник и место, где избу ставить. Глазом прикинул, и уж все у него в голове. Вся изба в голове стоит, вся по бревнышку: и что куда пойдет, и где окно, где дверь, и где печь станет, и как стропила лягут, и все бабьи угодья взял в расчет. Живая изба у него в голове.

Промерил, забил в землю четыре колышка: тут углам быть.

И пошел. Работает с сыном, троих плотников нанял, да хозяйских двое.

Тешет мастер топором, как пером пишет. Щепка пахучая слоится, щелится. Мокрая рубаха к спине прилипла, а он знай тешет. Поплюет в руки — и опять снова-здорово.

А «делов» множество. Хочет хозяин не избу, не дом, а хоромы поставить. Хоромы в два этажа с «галдареей» и «выходами». Один выход (балкон) спереди, под самою крышею, другой поставь ему над крыльцом. И чтоб крытый был на два ската, со столбиками. А «галдарея» пусть круг всего дома идет с перильцами, с резными балясинами.

Поглядишь на избу с углов и думаешь: как же она ложена? Кажется, будто бревно сквозь пропущено. Чудо какое!

А чудо вот в чем.

В углу, где бревно с бревном перекрещиваются, делается на каждом вырубка, как будто шея. Конец самый остается, как был, толстый — голова. И на перекрестном бревне зарубается такая же шея, и в конце такая же олова торчит. Бревна ложатся шеей на шею, а головы торчат из угла.

Вырубку делают круглую, как чашка. Так и говорят: «Углы в чашку рублены».

Плотник уже знает и рубит чашку на глаз, на память. Смотри — срослись бревна головами. Городи поверху второй слой. Вот легло бревно на бревно. Плотно ли?

Нет! Плотней надо. Мало того, что бревно с бревном сойдется, пусть даже и без щелочки, — да жить-то будет холодно. Тонка стена будет в тех местах, где бревна сходятся. Так дела плотник не оставит, и верхнее бревно на нижнее верхом посадит. Он по низу в верхнем бревне вытешет желоб, корыто целое. И этим желобом верхнее бревно обнимает нижнее за спину, плотно его ообляжет. Не будет в стене ни щелочки, ни продушины. Не шутит олонецкий мороз.

Посмотришь на иную избу — что за бревнища: руками не обхватишь!

Связал в чашку четыре бревна — вот и венец. И городит деревенский инженер венец на венец. Не метит и отвесом будто не провешивает, а не перекосит нигде. Не даст маху.

Вот и полы настлали и под крышу подвели. Далеко стреха выпущена — нависла крыша. А как же? Она «галдарейку» прикрывает.

Чердак чистый — для всякого запасу. С чердака «выход»: балкон с перильцами. Четыре столбика, а над столбиками дуга резная затейливая, с фестонами, с завитками, с выкрутасами.

Под крышей резьба. Две доски пришиты, и все в затейливых дырочках, по концам узор выпилен, как шитое полотенце.

А где балка выходит наружу, — так не торчать же ей чурбаном! Оять-таки затея: вырубил мастер на конце фестон.

Крыша тесовая, плотная, на два ската. Так неужто в дождь вода к и будет лить с крыши да на стену или прямо на «галдарейку»?

На то идут по краю крыши «потоки» — деревянные желоба. Желоба эти держатся «сошками». Это концы стропил выпущены наружу завернуты крючком.

Ну уж коли торчит наружу, вышла на люди стропильная нога, — нельзя ее так бросить. Тут на этих крючках испокон веков вырезают птиц. Называют их «курицами».

Витиеватые птицы с завитушками.

Есть избы, что древние времена помнят, а и на них те же курицы держат потоки.

И ничего-то мастер торчать колом не оставит — все заделает резным рисунком или зашьет резной доской, сквозной пиленой вырезкой. Как иглой разошьет избу со всех концов.

Одни углы мастер не разделывает. Серьезно, дельно углы глядят: толстые, обрубленные. Тут уж не краса — тут сила.


Гореть ли меньше стали, или уж плотников много развелось, только мало стало топору дела в деревне.

А хороши в городе заработки. Когда это в деревне два-то с полтиной в день выгонишь? А в городе, говорят, все лето работа не переводится.

И потянулись костромские плотнички в город. Чуть весной повеяло, гляди — уж зашевелились костромичи. Ящик с инструментом за плечи — и на чугунку в город.

А в городе уж работа не та. Тут все по плану, по ниточке, по мерочке, по аршинчику.

Тут уж не мудруй! А вот отбили тебе по нитке линию, прямую как струна, — и теши ты по ней с утра до вечера. Одно бревно вытесал, а вот тебе и другое подкатывают.

А зазудит в руках охота поиграть топором, — нет, держись! Тут тебе, борода, не деревенские пряники выкручивать — тут линия!

Уж которую сажень, версту, кажись, вытесал. Спину бы разогнуть или затейливое что оттяпать… Нет, теши, щепи бревно сосновое, пока язык за плечи не закинешь.

Какие уж тут столбики да курицы — полы вот надо класть, надо угол в балке выбрать. И чтоб угол прямой был, и чтоб линия шла по нитке, и не переруби ни на волос, и чтоб было ко времени!

Вот и понаторели в этой работе деревенские плотники. Как из-под машины, как со станка выходит работа из-под топора. — Не впервой, — скажет, — полы-то стлать!

И уж без указки, без рядчика, сами и балки обтешут, и полы постелют, и потолки поставят. Все уж знают, все «произошли». А знать надо много.

Главное тут — вязка. Как брус с брусом связать, сомкнуть, «замок» положить?

Много есть способов, много замков, и надо знать, где какой в дело пустить.

Надо два конца зарезать такой фигурой, чтоб одна в другую вошла, чтоб два бруска сцепились, спаялись, как одно сплошное дерево.

Вот тут нужна точность. Тут нужна рука. Чтоб как карандашом по линейке, так вот и топором по дереву. А уж перехватил — пропало.

Глядел я на одного плотника. Лет ему как бы не шестьдесят было. Зарубает замок, пилит и долбит. И будто ни о чем старик и не думает.

А глянул я на руку: старая загорелая рука, вся в морщинах, в складинах. И показалось, что рука-то эта умная. Что не старик знает, куда и как повернуть, а рука за него сама уж ворочает куда надо. Старик то, может, про деревню думает, внуков своих, кологривских ребятишек, вспоминает.

А сложил замок, как влепил. Пристукнул обухом — и срослись два дерева в одно.

И режет старик замок за замком, шевелится наморщенная рука: сама живет, сама работает. Умаялся плотник к вечеру. Да и то сказать: за что ни схватись — большие пуды. Бревно ли, брус ли. А сила не та, не та хватка цепкая, как бывало: тяпнул бревно, всадил полтопора и поволок бревно за собой, как собачонку на привязи.

Хорошо молодым-то ребятам: знай потеет да вихрами потряхивает.

Под вечер десятник выговаривает:

— Фальшивить ты стал, Федорыч.

— Помилуй, — говорит старик, — кака фальшь, Семен Андреич? Все в лучшем виде.

А сам вспоминает, как в деревне-то, в Солях, трактирщику дом ставили: горячей рукой — чуть солнышко и до захода — ворочал бревна неохватные, тонкой пилкой — швайзиком — выкручивал на узорной доске финтифлюхи.


А то ставят костромские плотники на реке мост. Хитрый мост, весь в укосинах. И не понять, что к чему. Шестьдесят брусьев вытеши с четырех сторон — а куда они, к чему — не спрашивай. Без тебя голова есть. На то инженер. Теши по мерке, не оглядывайся. Знай свою линию.

Затесал сваю остряком — кати новую. А вон целый штабель их выложен. Там уж без тебя «башмак» — наконечник железный наколотят и забьют куда надобно. Не твоего ума это дело.

Задумается костромич, дух переведет. А десятник тут как тут.

— Чего затылок то трешь, паря? Тут уж без тебя удумано. Теши без оглядки. Гляди — вечер близко.

Вот и укосины поставили. Туда бревно, сюда — паутина деревянная. Городят чего-то, и не понять сразу, что к чему.

Плюнет плотник:

— Ихнее дело! Я не ответчик.

Лещадь стали уже класть — настил. Стало теперь дело видно. Хитро вышло. Перильца ставят, стоечки.

Уж тут бы, кажется, душу отвести! Отстругнули бы что позатейливей. Праздником бы справили хороший-то конец. Так нет ведь!

Прямые стойки стоят, как солдаты. Под угольник струганы. Стоят во фрунт как мертвые. А поверху придавили их перила. Бревно бревном, только что струганное. Никакой в нем радости.

— Ка-азна! — говорят плотники. — Одно слово — казенное. Такое оно и есть.

Мост что ногами вонзился в реку, горбится крутой спиной, горит живым свежим деревом.

Посмотрит плотник с берега на свою работу — чего только не напутано: и сваи, и подпорочки, и укосинки, и стяжки. Все связано, все друг за друга держится. Там врублено, там сквозным болтом прохвачено, там шип в гнездо засажен. Тут уж ничего на глазок не пущено: до последнего вершочка все вымеряно. По дюймику, по самой мелкой мерочке тесали, пилили плотники, где было указано. Собирали бруски, бревна, как десятник велел. А инженер по мосту ходил, поглядывал да поругивался… Вслепую работали плотники. Руби, где велено.

Донельзя тошно мастеровому человеку работать без понятия. Гляди — на пятом мосту пришли плотники в полный ум.

Уж бранятся с десятником бородачи:

— Да ты нас не учи! Указчик какой! Нешто мы-то дела не знаем? Мостишка твоего поганого не сладим! Вона в Питере мост поставили: не сено возить — трамвай ходит. А на ночь середка дыбом становится, пароходы пропущает. Нева-река не твоей канаве чета… А ты учить! Ну, вот то-то.

И жалуется десятник строителю:

— Что с народом поделаешь, поумнел больно. Нипочем не хотят по проекту строить. Беда прямо!

А на плотников кричит:

— Не мудри ты мне, теши, как велят, голова садовая! Ругнется плотник, сорвет сердце — и за топор. Ворчит под нос:

— Не мудри да не мудри… да мы-то…

И тяпает, тяпает по нитке, по чужой линии…


Ставит крестьянин себе избу, ставит и дом для хлебушка. Себе городит повыше, чтоб не сырела изба, но и амбарушку хлебную старается мужик повыше поставить. Как стол на четырех ножках стоит амбарушка. Да и ножки иной хозяин вытешет с перехватами. Стоит такая избенка на курьих ножках.

Вместо лестницы закопает хозяин свайки — одна другой выше до самого порога. На дверях замок слесарный бывает, что в полдвери.

А бывает замок и плотницкий. И ключ к нему деревянный. Идет мужик в амбар, ключ на плече несет: в полсажени ключ, складной, с коленом.

Устроен замок будто бы и просто: снутри дверей деревянный засов. В засове дырки. А в ключе палец. Просунет хозяин ключ в скважину — скважина-то в кулак! Ключ в колене согнется и повиснет над засовом. Пальцем как раз против дыр. Теперь нащупай дыру и заведи туда палец. Хозяин вслепую попадет. Засунул деревянный палец в дыру, теперь ворочай ключ — и поедет засов в сторону.

Кажется, больно уж просто, всякий приладит какой-нибудь крюк. Да нет! Тут столько хитростей, и у каждого своя. У иного перед дыркой на гвоздике болтается деревянная задвижечка, вот как бывает на дверных замках. Надо сначала на ощупь отвести эту задвижечку, а потом уж попадешь в дырку. А чужой тычется-тычется ключом — ничего нащупать не может. Как есть глухой засов, и не за что зацепиться. Плюнет и бросит.

У другого и дыр в засове никаких, а снизу под засовом своя заветная зарубка, и чурочка набита. И так она запрятана, что, не зная, нипочем не найдешь. День будешь шарить и уйдешь ни с чем. Это уж своя, деревенская, плотничья механика: две сажени замок и с полсажени ключ.

«Что ж, — скажете, — это не хитрость — деревянный засов да аршинное ковыряло! Какая тут механика?

Или вот амбар на четырех ножках! Что тут хитрого?» А вот на одной ноге не хотите? Да не амбар на одной ноге, а целая фабрика!

Мало что на одной ноге стоит, а еще на этой ноге во все стороны поворачивается. С хвостом сзади.

Выйдет хозяин, возьмет всю фабрику за хвост и повернет куда хочет.

Не механика это?

А фабрика работает без угля, без нефти, без огня, без копоти. Может быть, конями или сами люди ее вертят?

Нет! Нету там ни людей, ни коней. А вот стоят возы у фабрики и ждут товара.

И все это дело плотник сладил.

Фабрика эта муку выделывает. Мельница это. Ветрянка. Кто, кажется, ее не видал? Ветер дует, мельница крыльями машет. Никакой, подумаешь, и мудрости. А войдешь в мельницу и сквозь тонкую мучную пыль разглядишь: вертится-то жернов плашмя, а ведь крылья стоймя ходят. Как же это так? А вот полезайте-ка на чердак. По узенькой, по скрипучей лесенке залезешь под мельничную крышу, и тут видна вся деревянная механика.

Толстая ось, бревно целое — это на чем крылья насажены. Идет эта ось через весь чердак и внизу, в полу, под крышей уходит в гнездо.

Снаружи никогда и не подумаешь, что такая орясина продета сквозь мельничную крышу. Ворочается солидно, неторопливо, но так здорово, что уж тут руками не суйся!

На этой оси надето колесо. Из этого колеса торчат зубья. Они натыканы по ободу и торчком вперед смотрят.

Рядом с этим колесом стоит барабан. Донья у него дощатые, а бока у него из колышков. Как будто круглая клетка. От этого барабана идет вал вниз к жерновам. Крылья вертятся, вертится и колесо с зубьями. Зубья задевают барабан и ворочают его. А с ним вместе ворочается и вал, что идет к жерновам.

Вот и выходит, что крутится стоячая ось. А мельнику только того и надо. Эту ось он пропускает сквозь лежачий жернов. Дыра в нем широкая, ось свободно проходит. Этому жернову надо на месте лежать. Это лежак. А вот на него сверху кладут другой жернов. Через него ось уж не проходит зря. Верхний жернов уж туго, накрепко насажен на оси. Как ось завертится, он и пойдет в ход. Подсыпай только зерна, и начнет верхний жернов зерно раздавливать, тереть. В порошок сотрет, в муку. Мельник сыплет зерна, а жернов трет рожь, пшеницу. Плавает на муке жернов, «плавун» так и называется.

А наверху гонит колесо зуб за зубом, только дегтем подмазывай, чтоб легче шло.

Ветер дует в крылья, прямо им в лоб, и, чем сильней нажимает ветер, тем скорей машут крылья. Ну а вдруг повернул ветер, сбоку стал дуть? Выходит, что и стала фабрика.

Нет! На то она и на одной ноге, на то у ней и хвост сзади. Вышел мельник и взялся за «вирло» — за хвост. Это толстенное бревно, иной раз из четырех-пяти бревен связано. Бревно идет из-под мельницы и наглухо с ней скреплено. На конце у него колесо. Простое тележное колесо — чтобы не бороздил хвост по земле, а катался бы легко и спокойно.

Вот за это вирло и поворачивает мельник свой деревянный завод лицом к ветру. А завод стоит на одной ноге. Это толстая свая — она и есть та ось, на которой вертится вся мельница: и с жерновами, и с крыльями, всем своим поставом поворачивается.

Глубоко забита эта свая — в ней вся сила, вся держава. Да и мельница прочно на нее насажена. А ну рванет ветрило и сдунет всю мельницу, как спичечную коробку?! Да нет, шалишь! Тут уж своя, деревенская, механика. Плотно все плотник уделал. Стоит в зимние шторма мельница на самом юру. Буран кругом, весь снег дыбом подняло. Бьет мельницу, треплет. А она стоит бочком и только от порывов подрагивает.

А как задули осенние ветры — потянулись крестьянские возы к мельнице. Даром что грязь, распутица, — всякому хлеба смолоть хочется. Очередь стоит.

Повернуть мельницу? Сейчас. Всем народом наваливаются на вирло. Да ведь бывает, что и не скрянуть. Лошадей впрягают. А то у мельника вокруг мельницы набиты сваи, и вот от сваи к свае перетягивает он канатом вирло. А на канате блоки — тоже целая механика. И бывает, что мельник вдвоем с работником канатами поворачивают за вирло целый дом.

Был бы только ветер — завертится мукомольная фабрика. Ну а вдруг остановить надо? Не бежать же на двор да не хвататься за вирло — мельницу от ветра отворачивать. А если скоро надо, сейчас?

И тут удумал деревенский механик. На чердаке у мельницы устроен стопор. Попросту сказать — бревно. Один конец бревна заправлен под стреху крыши, а другим концом накрывает это бревно ось, ту ось, что идет к крыльям. Стоит налечь этим бревном на ось, и затормозятся крылья. Станут. А надо отпустить — подними бревно и привесь за конец под крышу на петлю.

Так и орудует мельник. Случится починка, или что в жерновах неладно, — бежит мельник на чердак, скорей бревно с петли долой. Навалилось бревно на ось, тут и мельник сам животом на бревне повис для нажиму, для тяжести.

Крылья все тише, все ленивей поворачиваются, вот уж еле движутся. Тут уж слез мельник с бревна, притянул его веревкой потуже к полу и пошел чинить. Бревно уж за себя ответит! Не хитро, но уж честно и без отказу.

Подойдите к ветрянке, к деревянной коробочке, послушайте. Урчит в ней внутри, погрохивает, будто жует она. Она и жует, трет каменными зубами хлеб. А откуда силу берет? Духом, вольным ветром работает.

Было время, говорили: всю Москву плотник поставил. Да где те времена? Города пошли все каменные, мосты железные, на мельницах паровик ухает…

А все же глянешь на деревенскую механику — и чего человек из соснового бревна не нагородил! Ума-то, сноровки во всем, в каждом повороте! Без гвоздя иная изба сложена, а века простояла.

Глядишь и диву даешься.